Белый олеандр
Шрифт:
Еще миг, и он разомкнул руки, отступил на шаг.
— Слушай, наверно, нам лучше вернуться. Это нехорошо.
Мне было уже не важно, что хорошо, что — нет. В кармане лежал презерватив из ящика Кэроли, и впервые за столько месяцев я была один на один с мужчиной, о котором мечтала всю жизнь.
Я сняла свитер и бросила его на пол. Сняла футболку. Сняла лифчик и встала перед ним, открыв свою маленькую бледную грудь, так непохожую на грудь Старр, — все, что у меня было. Развязала ботинки, расстегнула джинсы, сбросила их.
Прислонившись к немытому стеклу, Рэй смотрел
— Я не хотел, чтобы это случилось, — сказал он.
— Это ложь, Рэй.
И он опустился передо мной на колени, обнимая мне бедра, целуя живот, трогая ягодицы, ловя пальцами шелковую влагу между ног, пробуя ее на вкус. И у него на губах был мой запах, когда я опустилась на пол к нему, скользя руками по плечам, расстегивая одежду, трогая его внизу, твердое и большое, больше, чем я ожидала. И я подумала — Бога нет, есть только то, что ты хочешь.
8
Все школьные дни, все пустые послеполуденные часы, на прогулках среди камней, за ужином со Старр и мальчиками, долгими вечерами у телевизора Рэй был моей единственной мыслью, моим наваждением. Его нежная кожа, — я никогда не думала, что у мужчины она может быть такая, — крепкие мускулы, сухожилия на руках, как древесные корни, его печальный взгляд, когда я раздевалась.
Я рисовала его на полу без одежды, или у окна после наших ласк, или на кусках коврового покрытия, которые он постелил в углу спальни нового дома. Мы лежали на этих ковриках, сплетаясь ногами, поглаживая мягкие волоски. Он слегка щекотал мою грудь, играл с соском, торчащим и твердым, как ластик. Рисунки я прятала в коробку с книгами матери. — Старр никогда не пришло бы в голову рыться в ней. Надо было выбрасывать эти рисунки, но рука не поднималась.
— Почему ты стал жить со Старр? — спросила я однажды, гладя белый шрам у него на боку — след вьетконговской пули.
Он пробежался пальцами мне по ребрам. Выступили мурашки.
— Она единственная женщина, которая не переделывает меня. Дает мне оставаться собой.
— Я тоже могла бы так, — сказала я, так же пробегаясь ноготками у него между ног. Рэй вздрогнул. — С ней хорошо в постели, да?
— Обсуждать одну женщину с другой не в моих правилах. — Он накрыл мою ладонь своей, прижал ее к паху, который снова начал набухать. — Это некрасиво.
Рэй провел пальцем по моей ноге, по тягучей шелковой влаге, сунул палец в рот. Я даже представить себе не могла, что это может быть так, что значит быть желанной. Все было позволено, все возможно. Он притянул меня к себе, посадил сверху, и я скакала на нем, как на лошади сквозь прибой, пригнувшись лбом к его груди, пролетая сквозь облако искр. Если бы мать была на свободе, мог бы один из ее любовников вот так осыпать меня звездами? Стала бы мать следить за мной, как Старр, обнаружив, что меня уже не прочесть, как страницу энциклопедии?
Нет. Будь она на свободе, я не испытала бы этого. Она просто не позволила бы мне. Мать всегда оставляла себе все самое лучшее.
— Я люблю тебя, Рэй, — сказала я.
— Ш-ш-ш, — прошептал он, сжимая мне бедра. Закрытые веки дрожали. —
И я просто скакала, осыпаемая колкими брызгами океанской волны, и нас захлестывал прилив с морскими звездами, светящимися рыбами, поднимая к самому солнцу.
Беспокойство Старр искало выход, и чаще всего она вымещала его на детях. Без конца обвиняла свою дочь в том, в чем раньше хотела уличить меня. Кэроли почти не бывала дома, после школы она каталась на велосипедах с Дерриком, — стрекот спиц доносился до нас, как мучительное, назойливое сомнение. Если Рэй не забирал меня из школы, я оставалась там после уроков, или шла в библиотеку, или вместе с ребятами ловила лягушек у протоки, бегущей в Большую Тухунгу, — зимой она медленно высыхала, превращаясь в тонкие ручейки и грязные лужи. Лягушки были цвета засохшей глины, чтобы заметить их, надо было сидеть очень тихо. Но чаще всего я устраивалась на камне, нагретом солнцем, и рисовала.
Однажды, вернувшись с такого пленэра, я увидела Старр, свесившуюся с диванчика на крыльце. Она была в синей блузке, завязанной узлом под грудью, и врезавшихся в промежность шортах. Волосы были накручены на бигуди. Старр играла с недавно родившимися котятами, выманивая их из-под диванчика бантиком на палке. Она что-то ласково говорила им и посмеивалась. Это было не похоже на Стар — обычно она терпеть не могла котят, называла их волосатыми крысами.
— О, вот и художница. Иди сюда, мисси, поговорим. Мне так скучно, что я разговариваю с кошками.
Старр никогда не разговаривала со мной, кроме того раза у нее в спальне. Сейчас у нее было как будто что-то с губами, они двигались медленнее обычного. Отдав мне палочку с бантиком, она вытащила сигарету из пачки «Бенсон энд Хеджес» и вставила ее в рот не тем концом. Я ждала, заметит ли она. Старр спохватилась в последний момент, уже поднеся зажигалку к лицу.
— Забыла, каким концом вставлять, — пошутила она и взяла чашку.
Я повозила бантиком, из-под диванчика выкатился пушистый серо-белый шарик. Попрыгал, цапая бантик, и убежал.
— Поговори со мной. — Старр глубоко затянулась, выпустила дым длинной струей. Откинула голову назад, покатала по плечам, показав свою красивую шею. Голова у нее была огромная от бигуди, как у одуванчика. — Люди должны разговаривать. Все так идиотски заняты, вот в чем проблема. Ты не видела Кэроли?
За придорожными холмами были отчетливо видны фонтаны пыли из-под колес велосипедов. Я хотела стать пылью, дымом, ветром, лучом солнца в чапарале, чем угодно, чтобы не сидеть с этой женщиной, у которой я уводила мужчину.
— Кэроли совсем отбилась от рук, — продолжала Старр, вытянув ногу и рассматривая свой серебристый педикюр. — Держись от нее подальше. Надо поговорить с этой мисси, хватит ей катиться по наклонной. Тут нужна большая доза Слова Божьего. — Она сняла одну бигуди, ощупала кудряшку и начала снимать остальные, бросая их на колени. — Вот ты хорошая девочка, я на тебя правильно повлияла. Пра-виль-но. Где эта Кэроли, ты ее не видела?
— Наверно, с Дерриком, — сказала я, раскачивая бантик у щели под диванчиком.