Белый олеандр
Шрифт:
— Синее, — сказала я. У этого платья был глубокий вырез и оттенок точно такой, как ее глаза. Никто бы не смог устоять перед ней в этом синем платье.
Мать выбрала индийскую пижаму, прикрывавшую каждый дюйм ее золотистой кожи.
— Сегодня вернусь рано, — сказала она. Когда мать ушла, я лежала на ее кровати и представляла, как они сидят вдвоем, как их шепот переплетается в сумерках над блюдом риджстафеля. Последний раз я ела риджстафель в Амстердаме, мы жили там, когда мне было семь лет, — его запах пропитывал тогда всю округу. Мать всегда говорила, что мы поедем в Бали. Я представила, как мы живем в доме с вычурной островерхой крышей, смотрим из окон на зеленые
Полежав так, я сделала себе сандвич с сыром и соленым огурцом и пошла к Майклу. Он допивал бутылку красного вина из «Трейдер Джо'з» [8] — «блеск нищеты», как он его называл, потому что в таких бутылках была настоящая пробка, — и плакал над фильмом с Ланой Тернер. Она мне не нравилась, и смотреть на чахнущие помидоры в горшках было совсем невозможно, поэтому я читала Чехова, пока Майкл не отключился. Потом спустилась вниз поплавать в бассейне, теплом, будто туда налили слез. Легла на воду лицом вверх и смотрела на звезды, на Козла и Лебедя, надеясь, что моя мать влюбится в Барри.
8
Сеть бакалейных магазинов; славится качественными винами по низким ценам.
Все выходные она ни слова не говорила об этом свидании, только писала стихи, комкала их и бросала в корзину.
Кит вычитывала макет через плечо матери, я сидела за столиком в углу и мастерила коллаж по рассказу Чехова, о даме с собачкой, вырезая фигурки из выброшенных фотографий. Сняв телефонную трубку, Марлен что-то ответила и прикрыла ее ладонью.
— Это Барри Колкер.
Кит резко вскинула голову при этом имени — марионетка в руках неловкого кукловода.
Я возьму трубку в кабинете.
— Он звонит Ингрид, — сказала Марлен.
— Скажи ему, что я здесь больше не работаю. — Мать не поднимала головы от макета.
Марлен повторила это в трубку сладким фальшивым голосом.
— Откуда вы знаете Барри Колкера? — спросила редакторша, сверля мать большими, черными, как маслины, глазами.
— Просто знакомый, — ответила мать. Вечером, в долгих и нежных летних сумерках, люди выходили из квартир, гуляли с собаками, пили коктейли у бассейна, свесив ноги в воду. Появилась луна, припадая к земле в невозможной синеве горизонта. Мать стояла на коленях у столика и писала, ветерок перебирал китайские колокольчики на старом эвкалипте. Я лежала на ее постели. Мне хотелось навсегда заморозить этот момент — перезвон, тихий плеск воды, звяканье собачьих цепочек, смех, доносящийся от бассейна, шорох чернильной ручки матери, запах эвкалипта, тишину и покой. Хорошо бы закрыть это все в медальон и повесить на шею. Хорошо бы в эту совершенную минуту на нас напал тысячелетний сон, как на замок Спящей Красавицы.
Стук в дверь разрушил безмятежность. К нам никто никогда не приходил. Мать отложила ручку и схватила складной нож, который держала в банке с карандашами. Узкое темное лезвие было очень острым — хоть кошку брей. Она раскрыла нож, прижала его к бедру в опущенной руке, приложила палец к губам. Другой рукой запахнула белое кимоно поверх золотистой кожи.
Это был Барри.
— Ингрид! — позвал он.
— Как он смеет! — возмутилась мать. — Он не может так просто появиться на пороге без приглашения.
Она рывком распахнула дверь. Барри был в мятой гавайской рубашке, в руках бутылка вина и вкусно пахнущая сумка.
— Привет, — сказал он. — Я тут был
Мать стояла в дверях, все еще прижимая к бедру лезвие.
— Да неужели?
И тут она сделала то, чего я даже представить себе не могла. Пригласила его войти и закрыла нож одним пальцем, не отрывая от ноги. Он окинул взглядом нашу большую комнату, изысканно лишенную обстановки.
— Только что переехали?
Мать не ответила. В этой квартире мы жили уже больше года.
Солнце горячо било сквозь шторы, когда я проснулась. Лучи красили полосами густой застоявшийся воздух, обернутый, словно махровое полотенце, вокруг раннего утра. Слышно было мужское пение, визг труб в душе, когда выключили воду. Барри остался на всю ночь. До утра. Все больше и больше ее правил нарушалось. Не каменными же они были, в конце концов, — всего лишь маленькими и хрупкими, словно бумажные журавлики. Я смотрела, как она одевается на работу, и ждала объяснений, но мать только улыбнулась.
После этой ночи начались поразительные перемены. В воскресенье мы отправились вместе на голливудский рынок, где они с Барри покупали шпинат и зеленую фасоль, помидоры и виноград с ягодами мельче чертежной кнопки, бумажные гирлянды чеснока, а я шла за ними следом, в немом изумлении глядя, как мать выбирает овощи, будто книги в книжной лавке. Моя мать, едой для которой был первый попавшийся стаканчик йогурта, банка консервов, пригоршня залежалых галет. Она неделями могла есть бутерброды с арахисовым маслом, даже не замечая этого. Я смотрела, как она спокойно огибает прилавки с ее любимыми белыми цветами, лилиями и хризантемами, и вместо них набирает букет огромных красных маков с черными пятнами в центре. По дороге домой они с Барри держались за руки и пели низкими сочными голосами песни шестидесятых: «Я бы сделала все ради любви», «Закат на мосту Ватерлоо».
Так много всего, чего я даже представить себе не могла. Она писала хайку на маленьких бумажках и совала их ему в карманы. Я выуживала их, если могла, читала и краснела: «Маки сочатся чистым блаженством. Ты и я, это сладкое поле боя».
Однажды утром, на работе в журнале, она показала мне фото в бульварной газетке «Мать Калигулы», сделанное на вечеринке после той ночи. У обоих на ней был ошарашенный вид. Заголовок объявлял ее новой любовью Барри. Раньше такие выражения приводили ее в ярость сильнее чего бы то ни было — женщина как мужское что-то. А сейчас она держалась так, будто выиграла поединок.
Страсть. Я никогда не думала, что с ней может случиться нечто подобное. Бывали дни, когда она не узнавала себя в зеркале — черные от желания глаза, спутанные волосы, пахнущие мускусом, козлиным запахом Барри.
По вечерам они уходили вместе, потом она рассказывала мне об этом, смеясь: «Вокруг него вьются женщины, орут павлиньими голосами: «Барри! Где ты пропадал?» Но это неважно. Теперь он со мной. Ему нужна только я».
Страсть диктовала ей свои правила. Исчезли всякие упоминания о козлоподобной внешности Барри, его испорченных зубах, мешковатом теле, неряшливой одежде, убогом английском, даже о его беззастенчивых клише и посредственных статьях на криминальные темы, в которых попадались диалектные словечки. Я и подумать не могла, что когда-нибудь увижу мать в обнимку с коренастым мужчиной, стянувшим волосы в кудрявый хвост, в коридоре напротив нашей квартиры; или чтобы она позволяла ему шарить ладонью по колену и приподнимать юбку под скатертью крайнего столика в полутьме ресторана «Хунань». Глядя, как она закрывает глаза, я кожей чувствовала волны страсти, плывущие над чайными чашками, словно запах духов.