Белый олеандр
Шрифт:
Женский голос был птицей, летящей в порывах горячего ветра, измученной борьбой с ним. Я нарисовала ее черной, бьющейся в огне.
Когда Рон вернулся из Нового Орлеана, Клер не вставала. Не убиралась, не ходила в магазин, не готовила, не меняла белье, не красила губы. Не пыталась что-то склеить. Просто лежала на кушетке в красном купальном халате, поставив бутылку с ликером на столик у изголовья. Целыми днями она прихлебывала из рюмки, ела тосты с корицей, оставляя на блюдце корочки, и слушала оперу. Вот что ей теперь было нужно, как воздух, —
— Ради бога, оденься хотя бы, — сказал ей Рон. — Не заставляй Астрид на это смотреть.
Зачем он делает меня предлогом для этой ругани? Почему он не может сказать: «Я волнуюсь за тебя», «Я тебя люблю», «Тебе надо повидаться с кем-нибудь»?
— Астрид, я тебя смущаю? — спросила Клер. Трезвая, она никогда не поставила бы меня в такое положение.
— Нет, — сказала я. Но это была неправда. Мне было неприятно, что они так играют мной, передают туда-сюда, как блюдо за столом.
— Она говорит, я ее не смущаю.
— Ты смущаешь меня, — сказал Рон.
Кивнув, Клер наклонилась над столиком и сделала глоток. Мигающие лампочки на елке освещали ее лицо.
— Наконец мы к чему-то пришли. — Она глубокомысленно подняла палец. — Скажи мне, Рон, я всегда смущала тебя? Или это результат недавних событий?
Пьяная, она очень смешно разговаривала, слова будто путались в губах, верхняя накрывала нижнюю, как у Сэнди Деннис в «Кто боится Вирджинии Вульф?». Сопрано из проигрывателя начало большую красивую арию, после которой героиня должна была покончить с собой, — «Мадам Баттерфляй» или «Аида», не помню. Клер закрыла глаза, стараясь уйти целиком в этот голос. Рон выключил проигрыватель.
— Клер, мне было необходимо уехать. Это моя работа, — объяснял Рон. стоя над ней с поднятыми, протянутыми вверх ладонями, точно оперный певец. — Мне самому неприятно, что я уехал на Рождество, но это рождественский сюжет. Я не мог ждать до февраля, понимаешь?
— Знаю я твою «работу», — сказала она тем безжизненным голосом, которого я терпеть не могла.
— Не надо. — Рон поднял вверх гладкий розовый палец.
Мне хотелось, чтобы Клер вцепилась в него зубами, откусила совсем, но вместо этого она посмотрела в рюмку, допила остатки ликера, с пьяной аккуратностью поставила рюмку на столик и поглубже закуталась в мохеровое одеяло. Теперь Клер постоянно мерзла.
— Она ездила с тобой? Блондинка, как там ее, Синди. Или Кимми.
— Ах, вот что. — Рон отвернулся, начал собирать с пола грязные салфетки, пустые стаканы, вазочки, полотенца. Я сидела на кушетке в ногах у Клер, мне хотелось, чтобы он убрался подальше. — Господи, как я устал от твоей паранойи. Мне давно пора завести роман, чтобы эти разговоры имели хоть какое-нибудь оправдание. По крайней мере, развлекался бы в перерывах между допросами.
— Зато она тебя не смущает. — Клер смотрела на него красными от слез глазами из-под тяжелых век. — Тебя не смущает,
— Бла-бла-бла. — Он нагнулся за ее пустой рюмкой.
Прежде чем я поняла, что происходит, Клер вскочила на ноги и дала ему пощечину. Отлично, подумала я, ей давно было нужно это сделать. Но вместо того, чтобы высказать все, Клер осела обратно на кушетку, уронив руки, и заплакала, беспомощно всхлипывая. Всей ее силы хватило только на эту пощечину. Жалость и отвращение переполняли меня.
— Астрид, я прошу прощения. Ты не могла бы оставить нас? — спросил Рон. Я посмотрела на Клер — хочет ли она, чтобы я не уходила из комнаты, стала свидетелем? Но она продолжала всхлипывать, даже не закрывая лицо.
— Пожалуйста, — уже тверже сказал он. Вернувшись к себе, я громко закрыла дверь, но
тут же приоткрыла ее, когда опять послышались их голоса.
— Ты же обещала, — сказал Рон, — если мы возьмем ребенка.
— Я ничего не могу поделать, — прошептала Клер.
— Не думаю. В таком случае ее надо отослать. Я вслушивалась изо всех сил, но ответа не было.
Почему Клер молчит? Мне хотелось увидеть ее, но Рон все загораживал. Я представила ее лицо, пьяное, с пятнами на щеках, с распухшим носом, натертым крахмальным платком. Что было в ее глазах? Ненависть? Мольба? Смятение? Я ждала от нее защиты, уговоров, хоть чего-нибудь, но Клер молчала.
— Это не помогает, — продолжал он.
Меня не столько поражало то, что он мог вот так запросто предложить отправить меня обратно, как взятого из приюта щенка, который роет ямы во дворе и портит ковер, сколько его рассудительный тон, заботливый, но отстраненный, как у врача. Это единственный разумный выход, звучало в голосе Рона, если задуманное не помогает.
— Может быть, это ты не помогаешь, — сказала она, вновь потянувшись за бутылкой. Рон вырвал ее из рук Клер, бутылка покатилась по деревянному полу.
— Я ненавижу твои постоянные позы, — сказал Рон. — Кого ты теперь из себя воображаешь, оскорбленную главу матриархального рода? Господи, она же заботится о тебе. Мы не для того ее брали.
Он врал. Именно для этого. Чтобы заботиться о ней, присматривать за ней, чтобы ей не было одиноко, когда он уезжал. Почему Клер об этом не скажет? Почему она не может ему сопротивляться?
— Нельзя ее отправлять обратно, — только на это Клер и хватило. — Куда она пойдет?
Это не тот вопрос, который следует задать. Клер!
— Ей найдут место, я уверен, — сказал Рон. — Но посмотри на себя. Ты разваливаешься на части. Опять. Ты мне обещала, но вот к чему мы пришли. И опять я должен все бросить и собирать тебя по кускам. Что ж, я предупреждаю тебя, если мне опять придется склеивать обломки, ты тоже должна будешь чем-то пожертвовать.
Спокойный, рассудительный тон. Он полностью сваливал вину на нее.
— Ты все отнимаешь, — опять всхлипывания. — Ты оставляешь меня ни с чем.
Рон отвернулся, и мне стало видно его лицо — сплошное отвращение.