Белый отряд
Шрифт:
– Надеюсь, ты не уклонился от наших правил?
– Все изложено в этом листе пергамента по требованиям нашего устава.
– Передай его брату-судье. Введите брата Джона, дабы он знал, в чем его обвиняют.
Дверь распахнулась, и два монаха ввели обвиняемого. Это был крепкий детина огромного роста, с темными глазами и рыжими, как огонь, волосами. В выражении его дерзкого, резко очерченного лица явно сквозила не то насмешка, не то презрение ко всем окружающим. Капюшон его был откинут назад на плечи, и расстегнутый воротник рясы позволял видеть жилистую воловью шею, красную и неровную, как сосновая кора. Из широких рукавов выглядывали огромные мускулистые,
Брат-судья встал со своего места, развернул переданный ему свиток пергамента и стал читать громким торжественным голосом. Между монахами пробежал сдержанный шепот, свидетельствующий об их немалом интересе к этому делу.
– «Жалоба подана во второй четверг после праздника Успения Пресвятой Богородицы в 1366 году на брата Джона, в мире Гордля Джона, или Джона из Гордля, послушника монастыря святого Ордена цистерцианцев [7] . Читана того же дня в аббатстве Болье в присутствии благочестивейшего аббата Бергхерша и всего священного Ордена.
7
Цистерцианцы – католический монашеский орден, известный с XI века.
Обвинения против названного брата Джона сводятся к следующему.
Первое: во время упомянутого праздника Успения, когда к трапезе послушников была прибавлена маленькая порция пива в размере одной кварты на четырех человек, упомянутый брат Джон залпом выпил всю кварту пива, к явному ущербу братьев Павла, Порфирия и Амброза, которые едва смогли проглотить обед и чуть не умерли от жажды после крайне соленой и сухой трески».
Джон Гордль при этом обвинении едва не расхохотался и даже прикрыл рот ладонью, чтобы сдержаться. Пожилые монахи переглянулись и закашлялись, сдерживая смех. Один только аббат сидел неподвижно с сумрачным строгим лицом.
– «Далее, когда наставник послушников наложил взыскание на Джона в виде ограничения в пище до трех фунтов хлеба из отрубей и бобов в течение двух дней во славу святой Моники, матери преподобного Бенедикта, брат Джон в присутствии брата Амброза и других братьев заявил, что пускай двадцать тысяч дьяволов заберут эту святую Монику и вообще всех святых, которые встанут между человеком и его куском мяса. Когда брат Амброз сделал ему замечание за такое непослушание, брат Джон схватил его за шиворот, пригнул лицом к самому пискаторию, или рыбному садку, и держал его в таком положении так долго, что бедный брат Амброз ввиду неминуемой смерти успел прочесть один раз «Отче наш» и четыре раза «Аве Мария».
После столь серьезного обвинения белые рясы зашевелились, и монахи зажужжали, как пчелы в улье, но аббат поднял вверх свою сухую руку, и все снова смолкли.
– Что дальше? – спросил он.
– «Потом, в День святого Иакова Младшего перед вечерней вышеупомянутый брат Джон гулял по Брокенхерстской дороге с особой другого пола по имени Мэри Сюлей, дочерью королевского лесничего. И после многих шуток и непристойного смеха брат Джон схватил означенную Мэри Сюлей на руки и перенес через ручей к бесконечной радости дьявола и к совершенной
Густые седые брови аббата сурово сдвинулись над его проницательными глазами.
– Кто был свидетелем этого? – спросил он.
– Я, – отвечал обвинитель. – Также брат Порфирий, с которым мы шли вместе, и брат Марк из спикария, которого до того поразил этот бесстыдный поступок, что он заболел лихорадкой и потому не мог явиться сюда.
– А женщина? – спросил аббат. – Разве она не плакала и не жаловалась, что брат Джон так недостойно с ней поступил?
– Нет. Наоборот, она улыбнулась и поблагодарила его за это. Могу это подтвердить, как и брат Порфирий.
– Можешь? – закричал громовым голосом аббат. – Можешь? Так ты ослушался тридцать пятого правила нашего устава, повелевающего всегда отворачивать лицо от женщины и опускать глаза в землю? Я тебя спрашиваю, ты забыл это? На неделю в свои кельи, лживые братья, на черный хлеб и чечевицу. Увеличить вдвое утренние и обеденные молитвы, может быть, это заставит вас чтить наш устав!
Оба монаха, никак не ожидавшие такого исхода, сжались и, словно улитки, совершенно ушли в себя. Между тем аббат перевел свой гневный взор на главного виновника.
– Что скажешь, брат Джон, в ответ на эти тяжкие обвинения?
– Очень немного, преподобный отец, очень немного, – ответил брат Джон с грубым акцентом, что заставило братьев прислушаться, а аббата побагроветь от гнева и изо всех сил хватить кулаком по дубовой ручке кресла, в котором сидел.
– Что я слышу? – воскликнул он. – Разве можно говорить на таком языке в стенах нашего прославленного монастыря? Хотя, – аббат тяжело вздохнул, – благочестие и страсть к познанию всегда шли рука об руку, если потеряно одно – нет смысла искать другое.
– Насчет этого не знаю. Могу лишь сказать, что такая речь приятна для моего рта, на этом языке говорили мои родители. С вашего позволения, или я буду говорить так, или совсем замолчу.
Аббат слабо кивнул.
– Что касается пива, – продолжал спокойно брат Джон. – Вернувшись с работы, я был таким разгоряченным и, кроме того, мне так хотелось пить, что я совершенно случайно осушил всю кружку. Немудрено, что я отказался исполнить приказание наставника насчет отрубей и бобов, ведь для человека моего сложения нельзя долго оставаться без пищи. Не стану отрицать, что держал за шиворот брата Амброза, но ведь, как вы сами видите, он остался жив и невредим. Что касается девицы, то я действительно перенес ее через ручей: на ней были чулки и тонкие башмаки, а у меня деревянные сандалии, которые не портятся от воды. Было бы бесчестно для меня как мужчины и как монаха, если бы я не протянул ей руку помощи.
Во время своей речи брат Джон продолжал глупо улыбаться и насмешливо глядеть на присутствующих.
– Довольно, – произнес аббат. – Он во всем сознался. Остается только выбрать наказание, соответствующее его дурному поведению.
С этими словами он встал; два длинных ряда монахов последовали его примеру, боязливо поглядывая на разгневанного прелата.
– Джон из Гордля! – прогремел аббат. – В течение двух месяцев испытания ты показал себя вероотступником, недостойным носить белую рясу, этот символ непорочной души. Поэтому я срываю с тебя монашескую одежду и навсегда лишаю защиты и благословения нашего покровителя святого Бенедикта. Твое имя будет вычеркнуто из списков нашего ордена, и отныне тебе запрещается даже близко подходить к владениям Болье.