Белый шаман
Шрифт:
— Несчастный Выльпа, все беды склонны настигать его, — продолжала сокрушаться Пэпэв, не отрывая рук от лица и мерно покачиваясь. — Дочь его, говорят, все так и лежит на холме… звери не тронули ее. О, горе, горе, духи недовольны… требуют новую жертву…
— Рагтына уже ушла, — мрачно сказал Пойгин, по-прежнему не отрывая взгляда от пламени светильника. — Ушла к верхним людям. Звери оставили одни косточки… Это были волки… Я понял по следам. Да, волки, но не росомаха.
Омрыкай горестно молчал. Пойгин, подобрев лицом,
— Боялся ли ты русских шаманов?
— У них не шаманы… врачи называются. Я их не боялся. Они очень стараются, чтобы не было больно. У Тотыка болячки вот здесь, между пальцами были… Врачи мазью мазали, белыми полосками тоненькой материи обматывали. Бинт называется. И прошли болячки. Совсем прошли.
Пойгин близко наклонил лицо к Омрыкаю, глубоко заглядывая в глаза мальчика, спросил совсем тихо:
— Слышал ли кто из вас, как кричала Рагтына, когда ее резали русские шаманы?
Омрыкай испуганно отшатнулся, потом отрицательно покачал головой.
— Нет, никто такое не слышал. Только Ятчоль болтал, будто слышал даже в своей яранге, как кричала Рагтына.
— Ну, если Ятчоль болтал, значит, неправда, — глубоко передохнув, с облегчением сказал Пойгин.
— Антон поклялся мне жизнью матери, что Рагтыну, когда она была живой… не резали. Так и сказал… пусть умрет моя мать… если я говорю неправду.
— Сын Рыжебородого, что ли? — спросил Пойгин и тут же добавил, не дожидаясь ответа: — Что ж, может, он был просто не сведущ. А может, русским легко давать такие клятвы.
— Почему говоришь, как Вапыскат? — не глядя в глаза Пойгину, спросил Майна-Воопка.
Пойгин болезненно поморщился:
— Да, ты прав. Точно так говорит Вапыскат.
— Значит ли это, что вы теперь думаете одинаково?
Пойгин промолчал. Еще раз полистав тетрадь Омрыкая, приложил ухо к его груди, долго слушал:
— Хорошее у тебя сердце. Будто пешеход, ушедший в дальний путь. Ровно бьется. Будешь долго жить. Долго…
Пэпэв счастливо заулыбалась, выхватила из деревянного блюда олений язык, протянула гостю:
— Съешь еще. Ты очень желанный гость. Ты всегда с хорошими вестями. Мы хотели бы видеть тебя каждый День… Надеемся, заночуешь в нашем очаге.
— Нет, я поеду в стойбище Эттыкая. Меня ждет Кайти. Последнее время она все дни в страхе. — Пойгин медленно повернулся к Майна-Воопке, тронул по-дружески его плечо. — Я знаю, как ты ненавидишь черного шамана. Я тоже его ненавижу. Но неясно мне, что будет со мной, когда взойдет солнце. Может, главные люди тундры назовут меня своим другом, а может, убьют, если пощажу Рыжебородого.
Омрыкай со страхом и недоумением уставился на Пойгина:
— Почему ты его должен не щадить?
— Это не для детей разговор, — сказал Пойгин и опять болезненно поморщился. — Ты, я вижу, чтишь Рыжебородого…
— Да. Его все чтят…
— Все? А вот я… На меня
Не досказав, Пойгин умолк, настолько погружаясь в себя, что, кажется, даже забыл, где находится.
— Ну, я поехал, — наконец очнулся он. — Не провожайте меня. — Повернулся к Майна-Воопке. — Я буду к тебе приезжать. Только ты можешь дать мне достойный совет…
Пойгин оделся и покинул ярангу. На вторые сутки с самого утра приехали новые гости, разглядывали Омрыкая и мучили его расспросами. Мальчик удрученно спросил у матери:
— Что они едут смотреть на меня, будто я существо иного вида?
— Не сердись, — просила мать, стараясь скрыть, насколько сжигала ее тревога за сына. — Разговаривай с гостями, как советовал отец… Рассказывай только достоверные вести. И не будь болтуном, ничего не выдумывай…
— На болтунов у нас там тоже запрет.
— Нужный, очень нужный запрет. Помни о нем. Омрыкай садился на шкуры у костра в круг гостей,
сначала отвечал на вопросы степенно, с важным видом, как взрослый, но детская непоседливость брала свое, и он начинал скучать, забываться, все чаще поглядывая на выход из яранги: там ждали приятели, которых он обучал грамоте. За стойбищем, на обширной горной террасе, где снег еще не был ископычен оленьим стадом, детишки учились писать свои имена. И не только дети, но и молодые парни и даже вполне солидные отцы семейств просили Омрыкая начертать таинственные знаки, обозначающие их имена, и тот старался как мог.
Какая это была радость — мчаться на горную террасу, наконец вырвавшись из плена гостей. Но Омрыкая снова и снова зазывали в ярангу, задавали один вопрос нелепее другого.
— Верно ли, что там пищу варят не на костре, а на каком-то странном огне, втиснутом в каменное вместилище, и потому она совершенно не пахнет дымом? Это же, наверно, в горло не лезет…
— Я забыл, пахнет ли там пища дымом. Но я был всегда сыт и очень любил картошку…
— Что такое картошка?
— Растет в земле, как корни травы или кустов, только она круглая, будто мяч…
— Ой-ой! Не вонючий ли это помет Ивмэнтуна?
— Ну какой помет, что, у меня нюха нет, что ли?
— Ты не сердись, не сердись, — успокаивал мальчика старик Кукэну, не пропускавший ни одного случая потолковать с дальними гостями. — Сам говорил, что там на злость наложен запрет…
— Ка кумэй! Верно ли это, что на злость запрет?
— Да, запрет, — терпеливо подтверждал Омрыкай, прилежно внимая совету старика.
— Слыхал я, что, как только ты пришел в стадо, в оленей страшный испуг вселился. Слух пошел, что это от дурного запаха пришельцев, которым ты насквозь пропитался, — сказал Аляек, мрачный мужчина с костяными серьгами в ушах — двоюродный брат Вапыската.