Белый шум

Делилло Дон

– Даю пять долларов тому, – сказал Генрих, – кто назовет мне население Боливии.

– Боливийцы, – сказала моя дочь.

Семья – колыбель всемирной дезинформации. В семейной жизни нечто наверняка порождает ложные представления о действительности. Чрезмерная скученность, шум и суета бытия. А может, и нечто более серьезное, к примеру – стремление остаться в живых. Марри утверждает, что все мы – хрупкие создания, окруженные миром враждебных фактов. Факты – угроза нашему счастью, нашей безопасности. Докапываясь до сути вещей, мы, возможно, тем самым ослабляем связи между собой. В процессе своего развития семья постепенно отгораживается от окружающего мира. Незначительные заблуждения делаются крупными, распространяются выдумки. Я говорю Марри, что невежество и путаница мыслей никак не могут способствовать укреплению семейных уз. Что за фантазия, что за извращенное представление. Он спрашивает, почему самые прочные семейные узы существуют в наименее развитых обществах. Неведение есть средство выживания,

утверждает он. Чернокнижие и суеверия, укореняясь в клане, превращаются в твердую ортодоксальную веру. Семья прочнее всего там, где неправильное истолкование объективной реальности наиболее вероятно. Что за жестокая теория! – возмущаюсь я. Но Марри настаивает на том, что она верна.

В торговом центре, в огромном магазине хозтоваров, я встретил Эрика Массингейла, бывшего специалиста по сбыту микрочипов, который изменил свой образ жизни, приехав сюда преподавать в компьютерном центре на Холме. Худой и бледный тип со зловещей ухмылкой.

– Вы не надели темные очки, Джек.

– Я ношу их только в колледже.

– Понял.

Каждый своим путем мы направились в глубь магазина. Все громадное пространство оглашалось эхом такого сильного шума, словно там вымирал целый биологический вид крупного рогатого скота. Люди покупали семиметровые приставные лестницы, наждачную бумагу шести сортов, мотопилы, которыми можно валить деревья. Длинные, ярко освещенные проходы были забиты гигантскими метлами, тяжелыми мешками с торфом и навозом, огромными мусорными ящиками фирмы «Раббермейд». Точно тропические фрукты, висели канаты с красиво заплетенными коричневыми прядями, толстыми и крепкими. Как же все-таки приятна с виду и на ощупь бухта каната. Я купил пятьдесят футов манильской пеньки – просто чтобы иметь ее под рукой, показать сыну, поговорить о том, из чего и как она делается. Люди говорили по-английски, по-вьетнамски, на хинди и родственных языках.

У кассовых терминалов я вновь столкнулся с Массингейлом.

– Мы с вами еще никогда не виделись за территорией колледжа, Джек. Без очков и мантии вы выглядите совсем по-другому. Где вы этот свитер раздобыли? Это же турецкий армейский свитер? По почте заказали, да?

Он окинул меня взглядом, пощупал водоотталкивающую ткань куртки, которую я нес на руке. Потом отступил, изменив угол обзора, едва заметно кивнул и прикинул что-то в уме, отчего его ухмылка постепенно сделалась самодовольной.

– Кажется, эти туфли мне знакомы, – сказал он.

В каком это, интересно, смысле ему знакомы мои туфли?

– Вы совершенно другой человек, Джек.

– Что значит «другой», Эрик?

– А вы не обидитесь? – спросил он, и ухмылка, исполнившись тайного смысла, стала сладострастной.

– Конечно нет. С какой стати?

– Обещайте, что не обидитесь.

– Не обижусь.

– У вас такой невинный вид, Джек. Этакий большой, безобидный стареющий парень, каких тысячи.

– Ну и на что тут обижаться? – спросил я, а потом заплатил за веревку и торопливо направился к выходу.

После этой встречи мне захотелось побродить по магазинам. Я разыскал остальных, и мы, пройдя через две автостоянки, направились в главное сооружение «Мидвиллиджа» – десятиэтажное здание с внутренним двором, где имелись водопады, променады и сад. Бабетта с детьми, озадаченные, но возбужденные моим стремлением к приобретательству, заходили со мной в лифт, в лавки, расположенные на разных ярусах, шли через большие магазины и универмаги. Когда я никак не мог выбрать одну из двух рубашек, они уговорили меня купить обе. Когда я сказал, что проголодался, они угостили меня пивом с греческим шашлыком и солеными крендельками. Девочки вдвоем уходили вперед на разведку, пытаясь найти то, что, по их мнению, могло мне понадобиться или захотеться, бегом возвращались, хватали за руки, звали за собой. Они показывали мне дорогу к безграничному благоденствию. В модных лавках и магазинах деликатесов толпился народ. Снизу, с огромного двора, доносилась органная музыка. Мы вдыхали запахи шоколада, воздушной кукурузы, одеколона; вдыхали запахи ковров и мехов, висячих батонов салями и ядовитого винила. Моя семья торжествовала. Наконец-то я стал одним из них и, как они, ходил по магазинам. Они давали мне советы, придирались ради меня к продавцам. Я то и дело видел свое отражение в какой-нибудь зеркальной поверхности. Мы шли от магазина к магазину, игнорируя не только товары в определенных отделах, не только целые отделы, но и сами магазины, гигантские корпорации, которые по той или иной причине не приходились нам по вкусу. Ведь впереди всегда был еще один магазин, еще три этажа, восемь этажей, был подвал, полный терок для сыра и кривых ножей. Покупки я делал безрассудно и самозабвенно. Я покупал те вещи, что были нужны в ближайшее время, и те, что могли неожиданно понадобиться в далеком будущем. Я ходил по магазинам просто из любви к искусству – оглядывая прилавки, ощупывая и тщательно осматривая товары, которые не собирался покупать, и тут же покупая их. В поисках неких эфемерных узоров я заставлял продавцов рыться в альбомах с образцами тканей и в альбомах выкроек. Я начал чувствовать себя более полноценной личностью, расти в собственных глазах. Преисполнившись сознания собственной важности, я нашел в своем

характере новые черты, обнаружил в себе качества, о существовании которых уже успел позабыть. Все вокруг лучилось ярким светом. Мы переходили от мебели к мужской одежде, останавливаясь возле косметики. На отделанных зеркалами колоннах, в изделиях из стекла и хрома, на телемониторах в помещениях охраны возникали наши изображения. Я обменивал деньги на товар. Чем больше денег я тратил, тем менее важным это казалось. Я был значительнее этих сумм. Этими суммами я буквально сорил. К тому же суммы эти возвращались ко мне в виде экзистенциального кредита. Чувствуя себя широкой натурой, склонной к безграничной щедрости, я велел детям немедленно выбрать себе подарки на Рождество. Я чувствовал, что способен на широкие жесты, и был уверен, что произвел впечатление на детей. Они тут же разбежались в разные стороны. У каждого вдруг объявилась склонность к самостоятельности, замкнутости, даже к скрытности. Время от времени кто-нибудь возвращался и называл выбранный предмет Бабетте, следя затем, чтобы больше никто не узнал, что это такое. Лично мне докучать подробностями не следовало. Я был благодетелем, я раздавал подарки, взятки, премии, бакшиш. Дети знали: в сложившейся ситуации на мое участие в обсуждении формальностей приобретения подарков рассчитывать нельзя. Мы поели еще раз. Оркестр исполнял популярные мелодии. И на десятом этаже слышались голоса из сада с променадами, гул голосов, чье эхо вихрем разносилось по громадной галерее, смешиваясь с гомоном всех ярусов, шарканьем ног и звоном колокольчиков, с глухим шумом эскалаторов, со звуками людского пиршества, с радостным гудением толпы, неутомимо ведущей некие деловые операции.

Домой мы ехали молча. Потом, желая побыть в одиночестве, разошлись по своим комнатам. Немного погодя я посмотрел на Стеффи, сидевшую перед телевизором. Она шевелила губами, пытаясь синхронно повторять каждое услышанное слово.

18

Провинциалам свойственно – и приятно – с недоверием относиться к большому городу. Какие бы руководящие принципы ни рождались в средоточии идей и активной культурной деятельности, все они расцениваются как извращение, как тот или иной вид порнографии. Так обстоят дела в маленьких городках.

Но Блэксмит расположен вдали от больших городов. Если нас и удручает предчувствие беды, то совсем не так, как жителей других маленьких городков. Мы не препятствуем ходу истории и ее разлагающему влиянию. Сосредоточься все наше недовольство на чем-то одном, это наверняка был бы телевизор – место, где таится внешний источник мучений, причина страхов и тайных желаний. Безусловно, как символ пагубного влияния Колледж-на-Холме возмущения почти не заслуживает. Это учебное заведение расположено на вечно безмятежном краю городского ландшафта, в более или менее живописном месте, почти на отшибе, в стороне от политических бурь. Обычно подобные места особых подозрений не вызывают.

В легкий снегопад я поехал в аэропорт неподалеку от Айрон-Сити – сравнительно большого города, погрязшего в общественных беспорядках, скорее центра одичания и битого стекла, чем места, где городская жизнь полностью пришла в упадок. Рейсом из Вашингтона, с двумя посадками и одной пересадкой, прилетала Би, моя двенадцатилетняя дочь. Однако в зоне прилета – тесном запыленном обломке третьего мира в состоянии вечной реконструкции – появилась ее мать, Твиди Браунер. Я решил было, что Би умерла, а Твиди приехала сообщить мне об этом лично.

– А где Би?

– Прилетит сегодня, попозже. Потому я и здесь. Хочу побыть с ней немного. Завтра я должна ехать в Бостон. Семейные дела.

– Но где она?

– У своего отца.

– Ее отец – это я, Твиди.

– У Малькольма Ханта, дурачок. У моего мужа.

– Это твой муж, а не ее отец.

– Ты еще любишь меня, Пупсик?

Она звала меня Пупсиком – так же, как ее мать когда-то называла ее отца. Все Браунеры мужского пола звались Пупсиками. Когда мужская линия увяла, подарив миру ряд эстетов и бездарей, так стали нарекать всех мужчин, породнившихся с семьей путем заключения брака – конечно, в разумных пределах. Я был первым из таких мужчин, и всякий раз, когда меня так называли, готовился услышать в голосах новоявленных родственников нотку чрезмерно утонченной иронии. Я полагал, что ирония появляется в голосе, если традиция делается слишком изменчивой. Ирония, гнусавость, сарказм, самопародия и так далее. Насмехаясь над собой, они тем самым наказывали меня. Но при этом они были очень милы, совершенно искренни, даже благодарны мне за то, что я позволяю им вести себя столь несдержанно.

На Твиди были шетландский свитер, юбка из твида, гольфы и дешевые мягкие ботинки. Вокруг нее витал дух протестантской ветхости, слабая аура, в которой боролось за выживание ее бренное тело. Светлая кожа худого лица, глаза слегка навыкате, признаки переутомления и недомогания: мешки под глазами и складки у рта, на виске бьется жилка, вены вздулись на руках и на шее. Просторный свитер обсыпан сигаретным пеплом.

– В третий раз спрашиваю: где она?

– Примерно в Индонезии. Малькольм глубоко законспирирован. Организует коммунистическое возрождение. Часть хитроумного плана по свержению Кастро. Поехали отсюда, Пупсик, пока не собралась толпа детишек милостыню просить.