Белый шум
Шрифт:
– Та, о которой ты стараешься не думать.
Может, вес?
– Я похудела. Ты еще о росте забыл?
– Я знаю, что ты похудела. Именно к этому и клоню. Ты пышешь здоровьем. У тебя цветущий вид. Вот и Хукстраттен это подтверждает, твой личный врач. Наверняка есть другая проблема, где-то глубоко.
– Что может быть глубже смерти?
Я попытался убедить ее, что все не так серьезно, как ей кажется:
– Смерти боятся все, Баб. С какой стати ты должна чем-то отличаться? Ты же сама только что сказала, что человеку свойственно это состояние. Любого, кто дожил
– В какой-то степени, смерти боятся все. Я своего страха и не скрываю, Не знаю, как и почему он возник. Но вряд ли я одна такая, иначе разве стала бы компания «Грей Рисерч» тратить миллионы на какую-то пилюлю?
– Вот и я об этом. Ты не одна. Таких людей сотни тысяч. Разве это не утешает? Ты похожа на ту женщину, которая по радио сказала, что ей часто звонили с ракетной базы. Она думала, что найдет других людей с подобными психотическими переживаниями и перестанет быть одинокой.
– Но мистер Грей сказал, что у меня особая чувствительность к страху смерти. Он же дал мне набор тестов. Ему не терпелось начать опыты со мной.
– Именно это мне и странно. Ты так долго скрывала свой страх. Если тебе удается скрывать такое чувство от мужа и детей, может, все не так уж серьезно.
– Эта история – не о лживой жене. Не надо обходить суть моего рассказа, Джек. Это слишком важно.
Я говорил с ней спокойно. Таким голосом возлежащий философ мог бы обращаться к молодому члену академии, чья научная работа подает надежды и где-то даже блистательна, но, возможно, слишком несамостоятельна и питалась эрудицией старшего коллеги.
– Это я у нас в семье одержим страхом смерти, Баб. Только я.
– Ты никогда не говорил.
– Чтобы ты не волновалась. Всегда была энергична, счастлива, полна жизни. Счастлива у нас ты. А я дурак, я обреченный. Это же непростительно: выходит, ты совсем не такая, как я думал. Я оскорблен, уничтожен.
– Я всегда считала, что ты способен размышлять о смерти. Ты же мог ходить на прогулки и размышлять. Но сколько мы ни говорили о том, кто умрет раньше, ты ни разу не сказал, что боишься.
– К тебе это тоже относится. «Как только дети станут взрослыми». Как будто речь шла о поездке в Испанию.
– Я действительно хочу умереть первой, – сказала она, – но это не значит, что мне не страшно. Я безумно боюсь. Боюсь постоянно.
– А я прожил в страхе больше половины жизни.
– Что я, по-твоему, должна сказать? Что твой страх старше и мудрее моего?
– Я просыпаюсь весь в поту. В смертельной испарине.
– А я жую резинку, потому что у меня горло сжимается.
– А у меня нет тела. Я – всего-навсего разум или же личность, совершенно одинокая в громадном пространстве.
– А я впадаю в ступор, – сказала она.
– А у меня нет сил пошевелиться. Я нерешителен, безволен.
– А я представляла себе, как умирает моя мама. Потом она умерла.
– А я представляю себе, как умирают все. Не только я. У меня болезненное воображение.
– Я была так виновата! Считала, что мама умерла потому, что я представила ее смерть. Кажется, я и свою смерть
– Как это странно. Нам так глубоко, жутко, неизбывно страшно за себя и за тех, кого любим. И все-таки мы ходим, разговариваем с людьми, едим и пьем. Как-то ухитряемся что-то делать. Страхи у нас сильные и неподдельные. Разве не должны они парализовать нас? Как же нам удается совладать с ними, пусть до поры до времени? Мы водим машину, что-то преподаем. Почему никто не видит, как нам было страшно – вчера вечером, сегодня утром? Неужели мы все скрываем друг от друга эти чувства по взаимному согласию? А может, мы, сами того не зная, храним одну общую тайну? Носим одну и ту же маску?
– А что если смерть – всего-навсего звук?
– Электрические помехи.
– Их слышно беспрестанно. Они повсюду. Ужас.
– Однообразный белый шум.
– Порой от него нет спасения, – сказала она. – А иногда он проникает в душу постепенно. Я пытаюсь говорить с ним: «Еще рано, Смерть, погоди».
– Я лежу в темноте и смотрю на часы. Сплошь нечетные числа. Час тридцать семь ночи. Три пятьдесят девять утра.
– Смерть отмечена нечетными числами. Так сказал мне сикх. Тот праведник из Айрон-Сити.
– В тебе вся моя сила, вся энергия. Как же мне убедить тебя, что это страшная ошибка? Я всегда смотрел, как ты купаешь Уайлдера, гладишь мою мантию. А теперь эти невинные наслаждения мне недоступны. Неужели ты не сознаешь, как чудовищно поступила?
– Порой от этого бывает так больно, словно меня ударили, – сказала она. – Так, что даже отпрянуть хочется.
– Неужели ради этого я женился на Бабетте? Чтобы она скрывала от меня правду, прятала вещи, участвовала в тайном сексуальном сговоре против меня? У всех заговоров одна цель, – мрачно сказал я ей.
Мы крепко, надолго обнялись, стиснули друг друга в объятиях, и было в них все: любовь, печаль, нежность, секс и борьба. Как ловко мы чередовали эмоции, находили нюансы, используя малейшие движения наших рук, наших бедер, каждый, даже самый слабый вдох, чтобы достичь согласия в этом нашем страхе, скорее покончить с соперничеством, противопоставить свои затаенные желания хаосу в наших душах.
Этилированный, неэтилированный, неэтилированный высшего качества.
Отдыхая после любви, мы лежали нагишом, мокрые и блестящие от пота. Я укрыл нас обоих одеялом. Некоторое время мы сонно перешептывались. Включился приемник.
– Я здесь, рядом, – сказал я. – Скажи, что тебе хочется или нужно, и я все сделаю, как бы это ни было трудно.
– Глоток воды.
– Запросто.
– Я пойду с тобой.
– Полежи отдохни.
– Не хочу одна.
Мы надели халаты и направились в ванную попить воды. Бабетта пила, а я тем временем отлил. По пути в спальню я обхватил ее одной рукой, и мы пошли в обнимку, навалившись друг на друга, как подростки на пляже. Я постоял у кровати, а Бабетта аккуратно расправила простыни и положила на место подушки. Она сразу легла и свернулась калачиком, но мне еще нужно было кое-что выяснить и кое-что сказать.