Белый Сокол

Кулаковский Алексей Николаевич

Наконец один грузовик остановился, из кабины выглянул старшина с медицинскими эмблемами на петлицах.

–  А ну, давай его сюда! - приказал сурово. Взялся за опущенную чуть ли не до самой земли руку раненого. - Да он уже готов! Слышишь? Чего держишь на руках? Похорони где-нибудь тут, если можешь.

Ночью оставили Вешенскую. По пути к Сталинграду несколько раз останавливались, пробивались вперед, возвращались назад, потом снова рвались вперед. Задача была ясной - доставляли частям боеприпасы. Вихореву сверх его штабных обязанностей передали сейф с партийными документами, за

который отвечал убитый пожилой писарь.

Там же, под Сталинградом, он попал на краткосрочные лейтенантские курсы.

Учились урывками, а больше стояли в обороне. Виктору иногда казалось, что эта наука ему не очень и нужна. Рядом с ним, уже имевшим гуманитарное образование, учились деревенские парни после семилетки. Они знакомились с трофейным оружием, стреляли из пулеметов и пистолетов, которые еще ни разу не держали в руках. Виктору это было не в новинку, он пользовался уже всяким оружием. И не так давно в кавалерийской полковой школе на соревнованиях по стрельбе занимал первые места.

Один раз пришлось отдежурить возле станкового пулемета целую ночь. Глаза начали слипаться на рассвете. После смены лег в блиндаже и почувствовал, что встать едва ли сможет...

Врач санчасти долго мерил температуру, слушал грудь через трубку, а потом старательно протирал спиртом руки...

–  Сколько вам осталось до окончания курсов?

–  Точно не знаю, но думаю, что очень мало.

–  Жаль, жаль... - задумчиво промолвил врач. И опять долго молчал, сочувственно поглядывая на Виктора. - Придется прервать учебу и направить вас в Камышин.

–  Куда?

–  В госпиталь.

–  Я тут подлечусь!

–  Нет, это невозможно!

В Камышине Вихорев узнал, что у него сыпной тиф. Через несколько дней наступило почти полное отключение от всего света: сознание окутала тьма. Виктор не помнил, что с ним было. Из того тяжелого периода вспоминается только один жгучий укол, после которого что-то холодное и липкое потекло по лицу. И послышался далекий, будто из-под земли голос, не то мужской, не то женский:

–  Тяжелая форма... Очень тяжелая!..

Когда в первый раз открыл глаза, в палату принесли фронтовую газету. Мелькнул заголовок перед глазами... Чувствовалось, что сообщается о чем-то важном, но буквы запрыгали, замелькали, потом совсем исчезли в тумане.

–  Вам прочитать, товарищ лейтенант?

Голос был ласковый, сочувственный и вроде бы даже знакомый. Смутно представилась та ласковая, чуткая женщина, что делала ему уколы и прикладывала ко лбу холодные компрессы в первые дни пребывания в госпитале. Да вот же она, будто стоит совсем рядом... А может, сидит на белом табурете... Но он не видел ее, совсем не видел за густым темным занавесом.

–  Пожалуйста! - слабо попросил Виктор.

–  Разгром гитлеровских войск под Сталинградом! - громко произнесла женщина. - Слышите? Победа. Огромная победа! Взяты в плен Паулюс и весь его штаб!

Женщина будто читала по писаному, но газета была в руках у Виктора, он ощущал ее пальцами. Заголовок снова начал всплывать перед глазами, но не хватало сил даже пошевелиться, поднять руку с газетой. Хотелось попросить женщину, чтобы прочитала или пересказала еще

раз то, что он услышал. Радость заполнила душу. И одновременно горечь, что это произошло без него. Тиф оторвал от фронта и чуть не спровадил на тот свет. А может, спас от того света?.. Мелькнуло острое, нестерпимое желание узнать про однополчан, товарищей по окопам. Но кто и что скажет об этом, кто о них знает?..

Женщина почему-то снова назвала его - "лейтенант". Оговорилась или с кем-то перепутала? Но последовало ее же предположение:

–  У вас, наверно, сын родился?

–  Откуда вы знаете?

Темный туман на миг рассеялся перед глазами: Виктор отчетливо увидел газетный заголовок... Увидел, что возле койки действительно сидит на белом табурете медсестра.

–  Откуда вы знаете о сыне?

–  Вы говорили о нем в бреду, во сне...

Действительно, по времени у него уже мог родиться сын. Галя шептала об этом, прижав горячие губы к его уху... Это было, когда он первый раз заехал в Бобровку. В комнате никого постороннего не было, однако Галя почему-то шептала... Потом все время помнился этот шепот, а во время бреда он, наверное, повторялся.

–  Вы напишите письмо домой, - предложила медсестра. - Если та местность не оккупирована.

–  Не должно бы!.. Не может быть!

–  Скажите адрес, а я проверю. - Медсестра наклонилась к нему. - Могу и письмо написать, пока вам еще трудно. Ведь у вас же сын. Какое счастье!

Женщина говорит вслух, а Виктору кажется, что она шепчет на ухо, как некогда Галя. Он жадно вглядывается в медсестру, будто стараясь что-то прочесть на ее лице, что-то выяснить или сравнить. Замечает только, что она старше Гали и халат у нее надет на теплый бушлат. А в палате вроде бы и не холодно. Разве что в коридоре?..

Впервые окидывает взглядом палату, будто сквозь сон вспоминает ту, куда его положили, когда привезли из-под Сталинграда. Есть что-то похожее, однако и разница немалая: там койки стояли в два ряда, а узкий коридорчик проходил посреди комнаты, и когда врач обращался к одному больному, то поворачивался спиной к другому. Тут койки в один ряд, и от двери вдоль стены остается пространство: врачу тесниться не приходится. Но окна небольшие, и скучный полумрак устойчиво стоит у стен и в углах.

–  Почему меня перенесли? - едва слышно спрашивает Виктор, настороженно глядя на сестру. - Это палата смертников?

–  Ну что вы? - возмущается медсестра. - Тут офицеры лежат.

–  Я не офицер, а младший комсостав.

–  Вы уже офицер, - сообщает сестра, видимо, только теперь догадавшись, что Виктор не знает об этом, что в то время, когда пришел сюда приказ о присвоении звания, он был в глубоком беспамятстве.

Вошел врач. Голос у него бодрый, торжественный:

–  С победой вас, товарищи офицеры! С большой победой под Сталинградом!

И подошел к Виктору...

Вихореву хотелось поблагодарить врача за поздравление, за те добрые слова, что у каждого теперь в душе... Радовало ощущение, что имеет право на это, так как обращение врача относилось и к нему. Но голос совсем пропал, рот и всю гортань затянула противная и безнадежная сухость.