Белый ягуар - вождь араваков. Трилогия
Шрифт:
— Белый Ягуар может спать спокойно и выздоравливать. Карапана до него не доберется. Карапана великий и злой шаман, но у него не будет никакой силы над глазом зверя… Череп зверя у нас. Белый Ягуар сказал: только через череп глаза зверя имеют волшебную силу… Он, Арасибо, залепит глиной в черепе правую глазницу, и Карапана этим глазом ничего больше не увидит, никому не причинит зла… А череп ягуара Арасибо повесит перед хижиной, и пусть все знают, что один глаз слепой и бессильный…
— А если череп украдут? — скривил рот и громко хмыкнул носом Манаури.
— Пусть
Все стоявшие вокруг задумались. В ту же минуту на меня напала какая-то странная слабость. Голова закружилась, встревоженные мысли отказывались повиноваться, к горлу подступала тошнота. Быть может, это под действием змеиного яда мне вдруг стало так бесконечно, до болезненности одиноко? Что за люди окружают меня? И впрямь ли это друзья? В полумраке бронзовые их лица стали совсем темными, почти невидимыми, и даже это причиняло мне муку. И вот этот внезапный страх пред чуждостью окружавших меня людей и их мира душил меня, вызывая опасение, что мы никогда до конца друг друга не поймем.
Как же это могло случиться? Я придумал проделку с заколдованным глазом ягуара как своеобразную шутку, призванную просто попугать одержимого безумца, охладить его пыл и озорной шуткой заставить опомниться. Ведь только в шутку, и не иначе, могла родиться такая мысль и у меня, и у моих друзей. А меж тем шутка, будто мяч отбитая от хижины Карапаны, в каком же искаженном виде вернулась к нам! Шутка перестала быть шуткой: и глаз ягуара, и шкура, и череп стали атрибутами, словно и впрямь наделенными магической силой, и вот уже хромой Арасибо, человек верный и преданный, с воодушевлением и необыкновенной серьезностью рассуждал о колдовстве, делая из меня подобие шамана, а мои друзья принимали это как должное и внимательно слушали его.
Страшная тоска сжимала мне сердце: тоска по человеку, по простому, весело смеющемуся человеку, не думающему о магической силе глаза ягуара.
И тут я различил испуганный голос Арнака, доносившийся словно откуда-то издалека.
— Ян, что с тобой?! Он весь в поту! Потерял сознание!
Голос моего юного друга, звучавшая в нем тревога согрели мое сердце, вернули меня к жизни. Я вновь стал чувствовать и понимать происходящее, заставил себя улыбнуться и обвел все вокруг взглядом.
— Кто потерял сознание? — спросил я.
— Я думал, ты… — пробормотал Арнак по-английски.
Как же я был благодарен ему за этот ответ на родном моем языке!
Он коснулся моего лба; в то же время я почувствовал крепкое, нежное пожатие руки — это была Ласана. Я пришел в себя. Силы вернулись ко мне.
Все стояли как и прежде: Манаури с насмешливым выражением лица, Арасибо — взволнованный, с горящим взглядом.
— Карапана? Он смеется над вашим посланием! — упрямо одно и то же повторял вождь. — Он смеется над вашим ягуаром! Смеется прямо вам в глаза! Смеется! Ха, ха!.. — И тут же изменившимся голосом: —
Арасибо лихорадочно замахал руками на Манаури, пытаясь прервать этот поток язвительности, и обратился к Арнаку:
— Я знаю Карапану как свои пять пальцев! — Голос у него сорвался. — Я знаю его насквозь как облупленного.
— О-ей! — согласился Арнак, озадаченный его горячностью.
— Говори, Арнак, как он выглядел, когда принимал вас, когда смеялся! Какой он был?
— Какой? Как всегда…
— А кадык у него прыгал вверх-вниз, вверх-вниз, ты не заметил?
— Прыгал, противно прыгал!
— Как крыса в клетке, прыгал? Вверх-вниз?
— О-ей, как крыса в клетке, настоящая крыса…
— Ты не путаешь?
— Нет!
Арасибо медленно повернул к Манаури лицо, перекошенное злобой и презрением.
— Слышишь, что говорит Арнак?
— Слышу! — буркнул вождь. — Ну и что?
— А то, что шаман смеялся только губами, а в сердце у него таился страх! Я знаю эту погань! Если кадык у него прыгает вверх-вниз, значит, шаман встревожен…
Слова калеки произвели впечатление. И лишь Манаури продолжал стоять на своем.
— Все равно он смеялся, смеялся!..
— Он боялся! — крикнул Арасибо.
— Смеялся! — еще громче выкрикнул вождь.
— Нет, боялся, он испугался!
Они стояли друг против друга яростные, охваченные непостижимым, бессмысленным бешенством, пожирая один другого глазами, полными ожесточения.
Мне опять становилось дурно, по телу разливались слабость и брезгливое омерзение. Кровь отливала от головы, в глазах темнело.
— Хватит! — застонал я из последних сил.
Они посмотрели на меня смущенно и, устыдившись, смирили свой гнев, притихли, лица их разгладились.
— Пойдем отсюда, — шепнул Арнак, — пусть он уснет.
Они вышли. Осталась одна Ласана. Она подошла к моему ложу, стала на колени, склонилась. В добрых влажных глазах ее — тревога и бесконечная преданность. Сейчас глаза ее более чем прекрасны: в них материнство. Это человек добрый и верный. Но близкий ли? Понимает ли она, что именно вселяет в меня ужас? Понимает ли, как тяготит меня чуждый их мир, мир вражды и предрассудков?
— Меня душит… — простонал я.
Наклонившись ближе, она изучающе взглянула мне в глаза. Волосы ее падали мне на лицо. От них исходил двойственный аромат: теплый запах женщины и тяжкий дух диких джунглей. Ласана заметила, вероятно, мою гримасу и встревожилась.
— Что тебя душит? — спросила она мягко.
— Их ненависть.
— Чья? Карапаны?
— Не только Карапаны: Манаури, Арасибо…
С минуту она молчала, задумавшись, лотом решительно проговорила:
— Во мне ненависти нет!
— Меня убивает их злоба, их вражда! — не смог скрыть я печали.
— Ян, во мне нет вражды! Во мне нет злобы!
— Ах, Ласана, понимаешь ли ты меня? Меня удручает их темнота, их предрассудки ввергают во мрак…
— Во мне все светло, Ян! Солнечно… Я понимаю тебя!