Бен Гурион
Шрифт:
Нерешительность Эшколя, его бессвязные выступления по радио, слухи о нервной депрессии, поразившей начальника генерального штаба, и впечатление, что кольцо вокруг Израиля сжимается все плотнее, вызывают сильное волнение не только среди населения, во и в армии, и в самой Рабочей партии Израиля. В партии назревает бунт против Леви Эшколя и Голды Меир, которые не торопятся доверить Моше Даяну портфель министра обороны. 1 июня Эшколь капитулирует и приглашает Даяна войти в состав правительства национального единства в качестве министра обороны. В Кнессете группа «Список трудящихся Израиля» одобряет назначение Даяна. Поддерживая его, Бен-Гурион, похоже, одобряет политику, с которой еще недавно был в корне не согласен. Тем не менее он все еще надеется убедить Даяна разделить его взгляды и извлекает положительные для себя моменты из того, что
Его закат не станет, как это обычно бывает, незаметной и медленной формой деградации. Напротив, он произойдет в течение шести дней — пока длится война. Накануне начала боевых действий Старик является символом сопротивления Израиля противнику, желанным главой государства, который приведет его к победе. Когда война закончится, он превратится в обычного государственного деятеля на пенсии, в старика, который отжил свое. Суровую битву за Израиль проведут и выиграют другие.
Вечером 4 июня Бен-Гуриону горько от собственной беспомощности и чувства, что его намеренно держат в стороне. Весь день со все возрастающим нетерпением он ждал прихода Моше Даяна, который должен был сообщить ему, какие решения принял кабинет. «В десять часов вечера я лежал на постели и читал… В дверь постучали и я встал, думая, что это Даян. К моему удивлению, это был Хаим Исраэли, глава канцелярии министра обороны». Исраэли сообщает, что Даян прийти не сможет, поскольку у него совещание с Эшколем.
«Боевые действия, вероятно, с воздуха было решено начать на следующий день. Но Моше готов зайти ко мне на пять минут. Я сказал Хаиму, что ему незачем беспокоиться, поскольку за пять минут я не сумею объяснить ему ситуацию… Я не могу безоговорочно поддержать завтрашнюю операцию, не зная, что обсуждалось нами с руководителями Америки и Англии…. Меня беспокоят меры, которые вы намерены предпринять. Моше дважды повторил мне, что хочет оставаться со мной «на связи». Ни к чему оставаться «на связи» после того, как роковой шаг сделан».
5 июня война — это будет Шестидневная война — начинается. Бен-Гурион в ярости:
«Я убежден, что это большая ошибка, — пишет он в своем дневнике. — Им следовало бы предупредить Вашингтон и Лондон о том, что мы готовы перейти к действию, если пролив не будет открыт. Сегодня утром Даян прислал ко мне генерала, чтобы предупредить меня о начале боевых действий. В этом не было необходимости».
Однако его настроение улучшается, когда он узнает о проведенных с блеском воздушных атаках, которые буквально смели египетскую авиацию.
На второй день войны он справляется у Исраэли о положении на северном фронте. «Сирийцы разбушевались, — отвечает тот, — но Моше их пока не трогает, чтобы потом нанести удар». Свой ответ Бен-Гурион записывает в дневник: «Надо было сделать это сразу же, поскольку от них страдают находящиеся рядом с границей киббуцы и их надо защитить. Я сказал Исраэли, что хотел бы встретиться с Данном, как только у него будет время». Но времени у Даяна нет — ни в этот день, ни в последующие, и Старику приходится довольствоваться рапортами, которые ему принесли служащие министерства обороны.
Утром 9 июня он слышит официальное сообщение о том, что Сирия согласилась прекратить боевые действия и что, таким образом, война закончена. Но чуть позже он узнает, что бои продолжаются. Не выдержав, он звонит прямо Даяну. «Почему не нанести сирийцам роковой удар? Сирийцы воюют отчаянно, и нам пришлось сконцентрировать значительные силы, чтобы их победить. Почему и кем было нарушено перемирие?» — волнуется Старик. Даян молчит. «Для ответа этого достаточно», — пишет Бен-Гурион, который понял, что перемирие нарушил Израиль. Старик: в бешенстве До сего дня он изводил Даяна, убеждая атаковать Голанские высоты, но после заключения перемирия era планы изменились и он стал возражать против новых боевых действий. Вечером 9 июня к нему
«Нарушение перемирия с Сирией было очень большой ошибкой, — пишет он. — Нам не нужны были Голанские высоты, поскольку оставаться там не собирались. Но наша главная ошибка в теми, что мы без необходимости нарушили приказ Совета Безопасности. Нам следовало сражаться за более важные цели, и ни к чему нашим врагам знать, что мы не держим своего слова».
Он просто забыл, что точно так же действовал в период войны за независимость и во время Синайской кампании. На следующий день он возобновляет свои нападки. «Боюсь, как бы мы не потеряли немаловажную часть расположения и дружбы, которую завоевали в мире (по крайней мере, демократическом) благодаря ударам, нанесенным; нашей армией. А ради чего?» После сообщения по радио о том, что СССР прервал дипломатические отношения с Израилем, он пишет: «Это следствие бесполезного продолжения боев в Сирии. Весь мир не обманешь». В тот же вечер израильская армия окончательно оккупирует Голанские высоты. Шестидневная война закончена.
За время конфликта Бен-Гурион понял, что его активное участие в политической жизни подошло к концу. Мужественный человек и реалист, он девает из этого свои выводы. Как только боевые действия прекращаются, он удаляется с политической сцены. Он решает наконец отказаться от выдвинутого им требования провести судебное разбирательство по «делу» и допускает, что «отказ в правосудии» может остаться безнаказанным. Он больше не препятствует переговорам о воссоединении, которые ведут «Список трудящихся Израиля» и Рабочая партия Израиля, но, верный своим принципам, не вступает в лейбористскую партию, возникшую в результате их слияния. В 1969 году он еще будет главой маленькой депутатской группы в Кнессете («Государственный список»), но постарается избежать столкновений со своими бывшими товарищами. Через год он вернет мандат и окончательно отойдет от общественной жизни.
Бен-Гурион неохотно говорит о внешней политике и погружается в редактирование своих мемуаров. Не обращая никакого внимания на текущие события, он мысленно возвращается к далекому прошлому, к делу первопоселенцев, к своим замыслам и поступкам того времени, когда он был молодым иммигрантом в Сежере или студентом-зубрилой в Константинополе. Он вспоминает, как кипела работа в «Гистадрут» и того активиста, который привел рабочее движение к победе над Сионистской организацией. Бесшумно, почти тайком «задира и ворчун» умирает. Он протягивает руку бывшим врагам, забывает старые обиды, скрывает еще открытые раны. Теперь он в прекрасных отношениях со своим давним врагом Менахемом Бегином и пишет ему: «Моя Паула всегда была вашей почитательницей». Он начинает дружить с Лаковом Шанирой, который его самого клеймил за «подлость», а его сторонников называл «неофашистами». Он даже сделал его исполнителем своего завещания. После стольких скандалов он мирится с Голдой Меир, хотя раны, которые они нанесли друг другу, еще не зарубцевались. Он не держит зла на Иесера Хареля, который, вольно или невольно, способствовал его отставке в 1963 году. Напротив, он состоит в одной с ним группе «Государственный список» и целый год до своего ухода от общественной жизни заседает рядом с ним в парламенте. Он даже проявляет терпимость к Лавону.
В последние годы своей жизни Бен-Гурион, живущий в Сде Бокер, уже не лев в клетке, не разгневанный пророк, не военачальник. Это просто старый, приветливый, очень мирный и снисходительный человек. Став «Отцом нации», он уже не критикует и не отчитывает своих последователей, а наблюдает за их поступками, подбадривает и вдохновляет. Разрушительное действие времени становится все заметнее. Изо всех сил он пытается отсрочить его проявления, но это война арьергарда, грустная и болезненная. Он страдает частыми провалами памяти, путает имена, события и даты. Здоровье его становится все хуже, он принимает физиотерапевтические процедуры и все чаще обращается к врачам. Готовясь к скорому концу, он распоряжается выстроить себе могильный памятник перед зданием академии в Сде Бокере. Паула уходит из жизни раньше него, в январе 1968 года: «Я всегда думал, что умру первым, но внезапно Паула умерла и оставила меня». В 70-х годах его мучают сильные боли в правой руке, что не только не дает ему возможности писать, но и просто пожать руку посетителям.