Берег любви
Шрифт:
Инна с малых лет знает Чередниченко, не раз захаживал он в их хату, сидел с отцом Инны за столом, иногда с рюмкой, а чаще и без. Оба они комбайнеры (комбайперством своим Чередниченко до сих пор гордится), а, когда сойдутся два механизатора, им ведь всегда найдется, о чем потолковать. Как бы, скажем, из районной Сельхозтехники еще что-нибудь выжать, как бы вместо этого истрепанного, замученного до смерти "эска" (самоходного комбайна)
заполучить машину более совершенную, новейшую, которая только что сошла с заводского конвейера. Варвара Филипповна говорит, что ее Чередниченко тоже сердечник, после заседаний, бывает, ночью по нескольку раз принимается сосать валидол, случались с ним и совсем грозные приступы,
Всегда полон энергии, чаще веселый, чем хмурый, схватится если за сердце, то разве что в исключительных случаях, да и то так, отвернувшись к стене, чтобы никто не видал. Такой уж он закалки, этот знаменитый кураевский человек. По внешности его никто бы не сказал, что и этому цветущему человеку, шутнику и жизнелюбу, знакомы страдания. Хворый аль не хворый Чередниченко, а выглядит так, что в пору на плакат его для иллюстрации афоризма:
"В здоровом теле - здоровый дух". Лежать долго не умеет, с рассвета на ногах, тугое, всеми ветрами продубленное лицо пышет степной свежестью кажется, что такому богатырю износу не будет!
И сам он охотно поддерживает такое мнение о себе.
Имеет привычку подтрунивать над собственной полнотой, над своим тяжеловесием - при случае любит рассказывать, как оконфузился в позапрошлом году, когда в составе одной из делегаций побывал в Польше. Идут они себе с другом (тоже председателем колхоза из соседней Ивановки), вышли на прогулку после хорошего обеда. Вавельским замком любуются (дело было в Кракове) - тут-то, проше пана, и приключилась с ними история. Стоят у стены беленькие уличные весы, приветливый старичок сидит возле них, приглашает галантным жестом Чередниченко: проше пана на весы... Видно, любопытно было ему поглядеть, сколько такой Тарас Бульба потянет? Встал сначала Крутииорох, приятель Чередниченко, этот ничего, обыкновенно, каких-то там девяносто с гаком; а когда ступил на рубчатую площадку весов Чередниченко, так эти несчастные весы под ним - хрусть!
– и... пшепрашам: поломались, не выдержали... Это ли не конфуз! Зато с вавельским старичком после этого крепко сошлись на короткую ногу, все сувениры ому отдали.
Чаще всего появляется Чередниченко в доме Ягпичей, когда приезжает в отпуск материн брат, дядя Инны, заслуженный моряк с парусника, старый товарищ Чередниченко - Андрон Ягнич. Иной раз девчата из училища спросят подругу в недоумении: как это получается, что и ты по фамилии Ягнич, и отец твой, и мать, брат матери - все Ягничи. Потому, отвечала Инна, что и у отца, и у матери моей еще до их супружества фамилии были одинаковые.
Только мать из одних Ягничей, а отец из других - из разных, как говорится, ягничевских племен, которые разве что где-то в седой древности имели общего пращура, какого-нибудь праЯгнича. В настоящее время Ягыичей у них тут пол-Кураевки, на обелиске длинным столбцом до самого постамента выстроились Ягничи, как когда-то стояли в боевом строю... В День Победы вдовы и матери подойдут к обелиску и сами уж различают, где чей.
С Ягничем-старшим Чередниченко дружит с давних пор, и, когда тот приезжает, Инна уж наверняка знает, что Чередниченко не пройдет мимо их двора, заглянет непременно. И тогда допоздна будет гудеть под грушей Чередниченкова октава, сопровождаемая могучими взрывами: "Хаха-ха!" Притаившись где-то поблизости, девушка наслушается разных историй веселых и полувеселых, а когда и вовсе невеселых. Нельзя не подивиться с душевным волнением тому, как живуча дружба этих пожилых людей, как после длительных разлук вновь и вновь соединяет она их под кураевскими звездами. Впрочем, как бы ни прислушивалась Инна к их говору, по ни единого разу ни от того, ни от другого тю услышала каких-то признаний, клятвы в верности друг другу. Ничего подобного вы не услышите от
В молодости Чередниченко играл в драмкружке, был душой кураевской сцены, и не с тех ли пор сохранилась в нем склонность к разного рода штукарствам? Любит он, например, изображать себя в полном подчинении у жены, выставлять свою особу несчастной жертвой брачного неравенства, домашней, семейной диктатуры, этакого новейшего матриархата, где за тобой, якобы вечно запуганным, только и гоняется скалка. Но какая там "скалка" у Варвары Филипповны, когда ей это просто противопоказано: людская заботница, добрая душа, незлобивое, тихое и до сих пор еще влюбленное в своего Чередниченко создание, к чьим мыслям и деликатным советам в самом-таки деле внимательно прислушивается этот кураевский Зевс... Инне просто смешно слышать: "подбашмачная жертва бесправия", вечно под пятой у жены! Почему-то ему нравится именно эта мнимая, избранная им самим роль, почему-то именно так хочется Чередниченко выставить.себя на миру.
Артист! Инна улыбается, вспоминая эти штучки председателя.
Но вот, переговорив наконец с завтоком, Чередниченко направляется к вагончику медпункта. Шагает твердо, на массивном раскрасневшемся лице суровость, возможно, даже сдержанный гнев.
– Где он, этот бедолага?
– приближаясь, обращается он к Инне так, будто она уже год тут дежурит, хотя после приезда девушка видит его впервые.
Инна, сидевшая на ступеньке вагончика, встала (нарочно сделала это медленно, с достоинством).
– Уснул после укола.
– Не очень там его?
– Травм особых не обнаружено.
– Может, нужно в больницу? Или сюда вызвать когонибудь из светил?
– Не вижу необходимости,- чуть даже обидевшись, сказала Инна.- Утро покажет... Возможно, обойдется без госпитализации.
– Угораздило же его! Но иначе - новичок. Те, которые уже были на наших жатвах, знают... Тут, брат, не зевай, смотри в оба!
– Но ведь ночь, пылища...
– Мы всю жизнь в пыли, а ведь живы и не поцарапаны.
– А больных да с травмами все равно хватает.
– Так на то же и вы, медицина! Для чего вас учим?
Безработной здесь не будешь! Кстати, с прибытием вас, Инна Федоровна,только теперь догадался заметить.
"Инна Федоровна" - это, конечно, ирония, потому что до сих пор она всегда была для него лишь Инка или Цыганочка, и все.- Садись,- кивнул Чередниченко и сам сел на приступке первым, ей негде уже и примоститься.
– Постою,- сказала Инна,- ноги еще не болят и излишек веса не обременяет...
– Это ты в мой огород? Не спеши. Доживешь до моего, посмотрим.
Костюм на Чередниченко такой же, как и в прошлом году: специального покроя, индивидуального пошива, китель из серой, легкой и, наверное, нежаркой парусины, такие же парусиновые штаны; на ногах сандалии, на голове жесткий, пропыленный, какой-то комиссарский картуз, надвинутый сейчас на самый лоб.
Сидит, нахмурившись, грузно, устало, будто даже прикорнул немного.
– Видела, что тут у нас?
– вдруг подняв голову, кивнул Чередниченко в глубину тока, резко освещенного откуда-то словно прожектором.- Вот это все, что нам после суховеев осталось. Попали под жесточайший "запал"!