Берег тысячи зеркал
Шрифт:
— Папа, — вскрикиваю, расширив глаза от ужаса, но отец продолжает:
— Нет, выслушай меня, Вера, — он чеканит каждое слово так, чтобы я поняла его, чтобы, наконец, прислушалась. — Алексей мне как сын. Я был горд, что ты вышла замуж за военного. Я всем говорил, и продолжаю говорить, что мой зять лучший из всех, кого могла бы встретить и полюбить моя дочь. Но… он больше не с нами, Вера. Ты должна понять, что человек, за которым ты ухаживаешь больше не твой муж. Он прикован к больничной койке. Он не двигается совсем, не ест самостоятельно, не различает лиц и не помнит никого. Алексей почти мертв. И ты должна
Испуг накрывает стремительно. Я хватаюсь за горло, а, не устояв на ногах, едва не падаю. Вадим Геннадьевич вскакивает со стула быстрее, чем отец успевает помочь. Мужчина приподнимает меня с пола, усаживая в кресло, а заглядывая в глаза, спрашивает:
— Вера? Вера, ты в порядке?
— Да, я в порядке. Я в порядке. Спасибо.
Папа опускается передо мной на корточки и шепчет:
— Поезжай в Париж с дядей Вадимом. Прошу тебя, Вера. Начни жить, — он с дрожью замирает, а обхватив мою ладонь, шепчет, сквозь скупые мужские слезы, которых не показывал никогда. — Я не брошу Алексея. Я слово даю, доченька, не останется он один. Мы обеспечили ему лучший уход. Поезжай, Вера. Пусть я буду эгоистом. Я виноват. Меня вини, если считаешь это предательством, но уезжай. Живи, Вера. Не убивай себя. Иначе твой старик ляжет с тобой в одну могилу.
Взгляд застывает так медленно, будто глаза высыхают. Отец плачет, когда я не могу проронить и слезинки. Не могу, все выплакала, а внутри сухо. Нет там больше ничего, и не будет, наверное, никогда.
— Мне нужно к Леше, — шепчу, а поднимаясь, замечаю обреченность во взгляде папы. — Сперва хочу его навестить, а следом поеду собирать вещи.
Отец быстро бросает взгляд на Вадима Геннадьевича, и только потом поднимается, чтобы обнять меня. Он дрожит, его руки не такие сильные, как раньше, но они настолько родные, что я проваливаюсь воспоминаниями в детство.
— Спасибо, милая. Спасибо, что послушала старика. Поедешь, развеешься, заведешь новых друзей. Начнешь работать. Тебе станет легче. Станет, милая.
Не станет, папа. Но в голос я не произношу этого. Я лишь крепче обнимаю отца, и киваю Вадиму Геннадьевичу, который с теплом во взгляде наблюдает за нами. Он действительно друг, если переживает за чужую дочь настолько, что взялся проводить до клиники по дороге к невестке.
Лена. Как давно я не говорила со своей подругой. Сколько раз она приезжала, а я даже не обращала на нее внимания. Я сама живу, как в коме.
Распрощавшись с мужчиной у такси, заверяю его, что не изменю решения. Он уезжает довольный, а я плавно поворачиваюсь к месту, в котором буквально живу два года. Алексей не может находиться дома. Ему нужно особое питание внутривенно, когда гортань отказывается работать, и Лешка не в состоянии глотать. Трижды в месяц он находится под аппаратом вентиляции легких. Организм ослаблен настолько, что не справляется с бактериями, которые в первую очередь поражают легкие.
Мой муж не живет. С этой мыслью тихо вхожу в палату. Приглушенный свет лампы падает на обездвиженное лицо. Возможно, он и улыбнулся бы мне, но лицевые нервы повреждены так же, как и спинной мозг. Алексей способен только смотреть. И он смотрит. Прямо перед собой, смотрит в потолок и не моргает. Он может находиться в таком состоянии часами,
— Привет, — ласково шепчу с улыбкой, а сев на краешек кровати, поправляю одеяло. — Ты сегодня выглядишь слишком сурово, а у меня ведь день рождения.
Пытаюсь говорить нежно, но комок в горле не позволяет. Рука дрожит, и я все рано обхватываю холодную ладонь. Растираю ее, чтобы согреть, но она не теплеет, а кожа остается такой же ледяной.
— Может посмотришь на меня? — снова улыбаюсь, пытаясь привлечь хоть какое-то внимание, но Алексей продолжает смотреть в потолок. Он даже не пытается отвести взгляд в сторону. — Лешка. Ты ведь слышишь меня. Я знаю, что слышишь. Взгляни на меня. Это ведь я. Твоя Вера.
Голос срывается на горький всхлип. Видимо это заставляет Алексея вспомнить хоть что-то. Он резко переводит взгляд, а я вздрагиваю всем телом. По коже несется озноб, следом дрожь. В испуге, я не понимаю своих чувств. Впервые Алексей смотрит так, будто полностью осознает кто перед ним. Смотрит осмысленно, намеренно медленно обводя взглядом мое лицо, а следом и тело. Подобное вызывает шок, а следом укол надежды. Но она погибает тут же, как во взгляде Лешки пропадает блеск. Он исчезает, а в ужас приводит то, с какой злостью в последний миг блестят его глаза.
Мой муж не живет. Он стал проводником в само пекло на земле. Не веря в собственные ощущения, заглядываю в его глаза. Поздно, он ушел опять. Вижу не его взгляд, а черную дыру. В ней только черный туман, а в широком мутном зрачке пропасть. Там только тьма, и чувство, что именно она украла тело Леши, чтобы его глазами смотреть на меня, и уничтожить. Убить все надежды, что она вернет мужа.
— Я должна. — первая слеза падает на наши руки, когда я решаюсь заговорить. — Я должна молить у тебя о прощении на коленях. Должна, Леша, потому что я уезжаю. — С надеждой снова смотрю на любимое лицо, но оно неподвижно, а Леша опять смотрит в потолок. — Господи. За… — всхлипы не дают сделать вдох. Я падаю головой на его руку и рыдаю, еще не понимая, что это действительно конец. — За что? Слышишь. Слышишь, Леша. Возненавидь меня. Люто и со всей злобой прокляни. Скажи хоть что-то. Только не отпускай. Не отпускай.
Трясу его руку, поднимаю затуманенный слезами взгляд, пытаюсь достучаться, но он молчит. Алексей не реагирует ни на что, а я впадаю в ярость.
— Я не верю, что ты не слышишь меня. Не верю, — вскакиваю, и, возвышаясь над ним, почти рычу, рыдая. — Ты только что смотрел на меня. Смотрел, как раньше. Ты знаешь, что это я. Ты знаешь, но молчишь и делаешь вид, что мертв, специально. Ты не борешься намеренно, чтобы я бросила тебя. Оставила.
— Вера? Вера, что ты творишь? Успокойся? — Евгений Владимирович вбегает в палату, а обняв меня, немедленно тянет подальше.
— Да отпустите, вы, — хочу вырваться, но врач не отпускает.
Он силком выводит меня из палаты, продолжая обнимать, а я впервые срываюсь на крик.
— Он смотрел на меня. Он знает, что это я. Он… Он… просто не хочет бороться. Он делает вид, что не слышит меня.
— Да, — Евгений Владимирович осекает строгим тоном, а я не могу поверить в услышанное.
Это отрезвляет, заставляет прийти в себя, и схватить врача за плечо. Я трясу его раз, но он молчит, а за вторым убито шепчу: