Берег загадок

Рыбин Валентин Федорович

Ашир-ага за долгие годы членства в обществе охотников попривык к разным собраниям. Бывало не раз: посидит с напускным видом важного человека, оглядит присутствующих в зале, и начинает дремать. Так и на этот раз. Ощупал Ашир-ага внимательным взглядом сидящих во всех рядах, подождал пока председатель Общества Охраны природы выйдет на трибуну. И когда тот поднялся на нее и развернул папку с докладом и монотонно заговорил, Ашир-ага склонил голову на плечо, сделал вид, что внимательно слушает, а сам стал подремывать. Так сидя в позе нахохлившейся птицы, старик прослушал доклад и несколько выступлений. И дело, казалось, уже шло к концу, как вдруг на трибуну поднялся молодой парень и с вызовом сказал:

— Все мы любим природу. Заботимся о бедных диких животных. Жалеем архаров и джейранов. Правильно делаем. Но скажите, по какому праву сидят у нас в президиуме те, которые создали себе славу, уничтожая диких животных!

— Кого вы имеете в

виду? — спросил председатель, привстав из-за стола.

— Да хотя бы того же Ашир-мергена, — небрежно отозвался парень, повернувшись к президиуму. — Вон он, в тюбетейке сидит. Разве не в его честь воздвигнут памятник на горе, перед въездом в аул! А за что памятник поставили? Да за то, что уничтожил в горах всех диких животных. Что — разве не так?

Задвигались в рядах головы и плечи. Кто-то зароптал, кто-то засмеялся: зал оживился. Председатель постучал карандашом по графину, призвал оратора, чтобы говорил по существу. Парень хмыкнул и еще строже заявил:

— Если уж мы беремся восстановить поголовье диких животных, создать новый заповедник, то дело надо отдать в чистые руки. У Ашир-аги и ему подобных совесть перед природой нечиста!

Заерзал Ашир-ага за столом — дремоту словно рукой с него сняло. Жалким, умоляющим взглядом посмотрел на председателя: останови, мол, этого клеветника. Разве я заслужил такого оскорбления?

Председатель понял старика: кивнул и принялся отчитывать парня за беспардонность, за неуважение к старшим. Парень обиженно ушел с трибуны. Тут и другие осудили его за резкость. Но никто не мог сказать, что он необъективен. После окончания совещания люди, выходя из зала, судили так и сяк, и все косились на Ашир-агу. Кто сочувствовал ему, кто — посмеивался. Так, по крайней мере, ему казалось. Сгорая от оскорбления и стыда, он торопливо направился к своей «Волге» и уехал, не простившись ни с кем.

В машине, пока ехали по городу. Ашир-ага хмурился и молчал. Шоферу Аману — ни слова. Шофер, привыкший видеть старого мергена словоохотливым, особенно после собраний, где ему сполна всякий раз выдавались почести, сразу понял — что-то случилось, но спросить не посмел. А старик, хмурился, сопел, покашливал и, когда уже выехали за городскую черту и свернули в сторону гор, принялся бранить нынешнюю молодежь. Все, мол, они знают, эти городские лентяи в джинсах, с завязанными на животе рубахами. И о погоде, и о природе. А уважать старших не научились. Дай им власть, они бороды у всех стариков обреют. Матерей родных заставят в мини-юбках ходить. Шофер спросил, кто именно посмел испортить настроение Ашир-аге, но старик лишь рукой махнул. Никто, мол, ему настроение не портил. Просто, не нравятся ему нынешние моло-. дые парни.

Аман закурил, опустив боковое стекло. Ашир-ага вновь нахмурился и сжал плотно губы. Мысленно повторяя про себя: «У Ашир-аги и ему подобных совесть перед природой нечиста!.. Вот ведь до чего договорился, сосунок безмозглый! Чтоб твое поганое ружье стреляло не дробью, а овечьим пометом!»

Ашир-ага подумал: хорошо бы отыскать отца этого негодника и пристыдить за воспитание сына. Не иначе как министр или управляющий. Иначе с чего бы сосунку быть таким кичливым?!

Старик сердился, досадовал, оправдывал себя: разве он виноват, что дичь перевелась Разве враг он природе. Если кого-то и винить за это, то в первую очередь надо винить жизнь. Разве не она заставила его взяться за охотничье ружье?

Машина нырнула в тенистое ущелье. Вдоль петляющей дороги с обеих сторон потянулись, заросли ежевики. Ашир-ага вспомнил, как из этого ущелья поднимался в горы за кекликами. Отсюда же с ватагой сельских парней не раз отправлялся за архарами. Иногда подстреливал козлов у ручья: они приходили на водопой. Давно это было, еще в войну. Теперь и духу козлиного тут нет. Только каменный козел, как напоминание о них, стоит на самой вершине горы. Тот самый козел-архар, поставленный в честь особых охотничьих заслуг Ашир-мергена. Это о нем, об этом архаре-памятнике напомнил всем на совещании дерзкий парень. Когда-то этого, каменного козла чуть ли не всем селом затаскивали на вершину. Полдня устанавливали на постамент. Потом, спустившись с вершины, смотрели на каменного архара с разных точек, — хорошо ли виден? В бинокль смотрели, пытаясь разобрать надпись, с упоминанием имени Ашир-аги. Кто-то в тот памятный день задал недоуменный вопрос скульптору: «Зачем поставили памятник на вершине горы? Ведь хотели же прямо в селе, перед колхозной конторой»

На это городской, седоволосый скульптор резонно ответил: «Для того на горе, чтобы побольше людей в горы поднималось. Чтобы, поднимаясь на вершину к этому прекрасному изваянию, помнили люди, как высоки и трудны охотничьи тропы!»

Прильнув к смотровому стеклу и запрокинув голову, Ашир-ага с сожалением посмотрел на каменного козла и подумал: «Жизнь идет и времена меняются. Оказывается, много лет назад, ставя этот памятник, люди даже не подозревали, что создают мне дурную

славу. Куда бы легче сейчас было, если бы каменного козла на горе не было вообще. Стоит, торчит у всех на виду, как бельмо в глазу!» Святая обида обожгла сердце мергена, глаза повлажнели... Вспомнил старик, с чего начиналась его охотничья жизнь. Сколько же много лет прошло с той поры когда он в сорок третьем, выписавшись из госпиталя, возвращался по этой вот дороге домой, в родной аул. Машин тогда в селе не было. Встретили его на большеколесной арбе. Жена встретила с детишками... Ехали со станции домой весь день. Он, Ашир, тогда еще у него не было звания — мерген— был в старой солдатской шинели и пилотке. Вещмешок его был при нем, а в вещмешке солдатский паек — несколько сухарей и две селедки. Детишки сидели рядом с Аширом и поглядывали на вещмешок. Тогда он развязал его и вынул свою провизию. Где-то здесь, под этой горой, остановили лошадь, слезли с арбы и, впервые после трех лет разлуки, пообедали все вместе. Запомнилось Аширу в каких отрепьях были дети. И жена — в стареньком платье — кетени... Худые все, и глаза голодные. Да и аул, приютившийся у самых гор, тоже выглядел убогим кочевьем. Это сейчас тут, куда ни кинь взгляд, всюду усадьбы, крытые жестью и шифером, двухэтажные дома, дворец культуры, школа, склады и фермы. А тогда на этом месте стояли черные войлочные кибитки. Когда Ашир выехал на арбе из ущелья и посмотрел в сторону горного хребта, то ему показались родные кибитки перевернутыми тюбетейками, — так малы они были. Всего лишь одно здание было в ту пору в его родном селе: здание колхозной конторы, да еще навесы МТС под которыми стояло два или три трактора. Встречали Ашира женщины да дети. Детвора бежала около арбы, выкрикивая: «Ашир приехал — война скоро кончится!» А женщины тревожными, скорбными глазами смотрели на бывшего фронтовика, и Аширу без слов был понятен их немой вопрос. В глазах каждой читал он: «А где же мой, Аман?.. Сапа?.. Байлы?.. Вепа?.. Неужели и правда они убиты и никогда не вернутся, вот так, как сейчас возвращаешься ты?» Горько было Аширу сознавать, что вернулся живым. Даже то, что легкое у него простреляно, а потому на фронт больше возврата не будет, казалось ему оправданием неубедительным. Ашир, спрыгнув с арбы, здоровался с женщинами, подбадривал, как мог; все, мол, страшное позади,— Гитлер получил такой удар под Сталинградом, от которого ему уже никогда не подняться на ноги. Пытался даже шутить, но где там!

Председательша Набат-дайза — высокая и полная сорокалетняя женщина, муж и сын у которой погибли на фронте, поздоровавшись с Аширом, бесцеремонно спросила: «Куда ранен, Ашир?» — «В легкое... Насквозь правое легкое прострелили»,— виновато улыбнулся фронтовик. — «Ничего, не беда, — успокоила его Набат-дайза. — Лишь бы руки-ноги были на месте».

Вошла она с Аширом в его темную кибитку. Жена кинулась к тамдыру, чтобы испечь лепешек. А в кибитке целая гора шерсти и вонь такая— дышать нечем. Ашир окликнул жену, хотел было заставить ее, чтобы вынесла во двор это, как показалось ему, ненужное богатство, но Набат-дайза, усмехнувшись, одернула фронтовика: «Этим богатством живем, Ашир. Шерсть прядем, теплые варежки вяжем — на фронт бойцам отправляем. Носки теплые... Все женщины заняты этой работой. Днем в поле с кетменями — овощи от сорняков пропалываем, а вечером сидим с пряжей». Ашир вспомнил, как после Сталинградской битвы, вместе с вручением наград, бойцам дарили присланные в посылках из тыла теплые вещи. Аширу как раз достались теплые варежки. «Уж не из нашей ли шерсти связаны!— подумал он. — Может и связала их моя Кейик?!» Достал из вещмешка варежки, подал председательше. Та осмотрела их и покачала головой. «Нет, это из Казахстана или с Урала. Шерсть не наша. У нас овечья шерсть тоньше и мягче... Да и посылки наши все ушли в Ельню. — пояснила Набат-дайза.— Недавно наша, туркменская дивизия, освободила Ельню, — теперь мы шефствуем над этим русским городом, вот и посылаем туда все, что им нужно: теплые вещи, кетмени, лопаты... Гитлеровцы-мородеры, говорят, всю Ельню обобрали: жителей разули-раздели, дома сожгли и всю скотину с собой угнали».

Ашир подтвердил, что так оно и есть. Видел он жизнь в прифронтовой полосе и потяжелее. Тысячи расстрелянных, сваленных в канавы, тысячи людей угнали в Германию. И Набат-дайза, слушая его, и глядя на его награды, спросила: «Орден за что получил?» Ашир неловко улыбнулся, скромным был, не любил хвалиться: «Ай, я же снайпером был. Около двадцати фрицев на мушку взял...» Председательша, услышав эти слова, даже привстала с кошмы. «Снайпером, говоришь, был?! Вах, Ашир, что же ты до сих пор молчал! Нам стрелки хорошие позарез нужны. Мы же с планом мясозаготовки не справляемся! Дичи в горах много, а охотников почти нет: старики да дети. Старый в гору залезть не может, а дети метко стрелять не могут... Верблюжонок ты мой, как ты меня обрадовал своими речами!— счастливо засмеялась председательша, — Давай-ка немного отдохни, да возглавишь охотничью бригаду. В горах мяса — хоть отбавляй: архары, джейраны, кекликов много развелось...»