Берегите бороду
Шрифт:
– Ты меня гонишь?
– А разве ты не этого от меня ожидал?
– Спасибо, Мани.
Лес молчал. Малком ненавидел эту тишину. Старая лютня цеплялась струнами за ветки и тоскливо пела надтреснутым голосом, словно забыв, как это делается. Малкома корежило от ее жалоб. Он схватил лютню за горло и начал душить ее, невнятно рыча. Лютня не хотела умирать.
– Что ты делаешь, человек?
– Я убиваю себя. Ко мне больше не приходят песни. Мне не за чем жить.
– Разве лютня отняла у тебя твои песни?
– Нет.
– Тогда в чем же она провинилась перед тобой,
– Она… Она слишком правдивая.
– Утри слезы, человек. Влага портит струны.
Так началась Низаниель.
Лес молчал. Малком любил эту тишину. Так ходила Низаниель. Малком любил солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь листву, – так светились волосы Низаниель. Он опускал руки в живую ртуть ручья и улыбался ее серебристости – таким же непостижимым был взгляд Низаниель, таким же серебряным был ее голос. Малком понял, что наконец-то нашел сюжет для своей первой настоящей баллады – рядом с Низаниель не было места банальности. И ему вовсе не казалось странным, что они так неожиданно и быстро нашли друг друга – спившийся слабохарактерный бард-недоучка и золотоволосая эльфка, светлая радость леса.
Малком жил в двух измерениях. В своей суетливой и глупой человеческой жизни он завел дело по изготовлению и ремонту музыкальных инструментов и уже выплатил треть долга. Это было скучно, но необходимо. А в другой жизни малюсенький городок на окраинных землях с его пыльными улочками и любопытными жителями растворялся в светлой лесной тишине, и где-то на задворках души зарождалась музыка, – казалось, вот-вот, и она появится на свет, сама собой, без мук и раздумий, и тогда приходила Низаниель. Малком ждал свою песню. Он смутно понимал, что без Низаниель она невозможна, но его это не беспокоило. Ведь ничего не могло измениться.
Однажды Низаниель не пришла.
– Малком, Малком! Вот бредет пьянчуга Малком Пересчитай Столбы! – кричали уличные мальчишки.
– Ты еще не научил пить свою лютню? У него на лютне всегда в два раза больше струн, чем положено! А то и в три, если лишние деньжата завелись! Вот идет великий бард Малком Бездонная Бочка!
Прошло больше двух лет с тех пор, как его покинула Низаниель. Некоторое время Малком крепился, ожидая ее возвращения, а потом понял: она обычная женщина, хоть и эльфийская. Она точно так же, как другие, использовала его и вышвырнула вон за ненадобностью. Просто еще одна шлюха в его жизни. Просто еще одна. А ведь он почти написал балладу.
Терзаясь душой и маясь, Малком тем временем выплатил долг за мастерскую и стал сам себе хозяин. Он был неплохим мастером, когда бывал трезв. Правда, это случалось нечасто. Мало что изменилось в жизни Малкома. Он покорно скользил по наклонной в облаке винных паров, сосредоточившись на своей неизбывной обиде на жизнь. В его арсенале появилась еще одна история – про похотливую эльфийскую стерву, разбившую ему сердце. Городок был маленький, поэтому печальную историю Малкома все знали наизусть, и, конечно же, никто не воспринимал ее всерьез.
Как-то раз Малком возвращался из трактира домой. Он был трезв и взбешен, потому что хозяин отказался поить его в долг. Это было весьма кстати: давно уже
– Великий боже! – Малком ошеломленно опустился на крыльцо и уставился на хнычущий сверток. – Боже великий!
Ребенок завозился, закряхтел и вдруг издал такой богатырский рев, что Малком шарахнулся и чуть не свалился с крыльца.
– О черт, черт, черт… – приговаривал он, неуклюже поднимая орущего младенца. – Да замолчи же ты! – Малком растерянно оглядывался по сторонам, мучительно пытаясь сообразить, откуда мог взяться на его крыльце грудной ребенок в два часа ночи и, главное, куда этого ребенка теперь девать, но ничего путного не придумал и, обреченно выругавшись, открыл, наконец, дверь мастерской.
Оказавшись в тепле, ребенок затих. Малком положил его на стол, раздул угли в камине, подбросил дров, зажег свечу. Очень хотелось выпить. Малком тяжело вздохнул и развернул плащ. На него очень серьезно и внимательно смотрела худенькая сероглазая девочка примерно шести или семи месяцев от роду, одетая в белую полотняную рубашонку. На шее у девочки на кожаном ремешке висел маленький мешочек. Малком погладил ребенка по светлым, как солома, мягким волосам, глухо застонал и вцепился в свою редеющую шевелюру. У девочки были острые уши. Как у эльфов. Почти.
– Нет, нет, это бред, я пьян… – пробормотал Малком. Девочка заагукала и пустила пузыри. Она не собиралась исчезать, таять в воздухе, превращаться во что-то другое. Она лежала на столе в его мастерской и рассеянно шевелила в воздухе руками и ногами, как большая морская звезда. Малком дрожащей рукой снял с шеи ребенка мешочек и достал из него клочок бумаги, на котором было написано всего три слова: Nizaniel nia Biahoin.И ниже: Iefa.
– Святой отец, я даже не знаю, как начать… – Малком неловко топтался на пороге церкви Единого, держа на руках ребенка. – Дело в том, что… Видите ли, я… Мне…
– Говори яснее, сын мой. В чем заключается твоя просьба?
– Вы не могли бы оставить эту девочку у себя? Она сирота, то есть, я так думаю, что она сирота… Дело в том, что… Как бы это сказать… – Малкому невыносимо хотелось выпить. Он видел, как мрачнеет лицо старого жреца, и понимал, что выглядит жалко и подозрительно, но ничего не мог с собой поделать. – Мне подкинули… ну… то есть оставили этого ребенка у меня на крыльце… Наверное, какие-то бедняки и… Вы же понимаете, святой отец, что я не могу оставить у себя чужого ребенка…