Берегите матерей!

Гамзатов Расул Гамзатович

* * *

… — Да будет мир над цепью гор! Да не коснется зло родного края! — Так, заклиная, ты ткала ковер, За нитью нить в раздумье выбирая. В узор вплетались горы и снега, Крик журавлей и облачные перья, Цветущие альпийские луга, Старинные преданья и поверья. И расцветал ковер — к цветку цветок, Как Дагестан родной в разгаре лета. За нитью нить… Так из прекрасных строк Рождается творение поэта.

Вот что пела мама, когда ткала ковер:

Сыночек, смотри: весела и стройна В долину с вершины сбежала весна. Смотри: и платок, и рубашка на ней Травы зеленей И листвы зеленей. Зеленый — надежды и радости цвет. Зеленую нитку безгорестных лет Вплету я, сынку подарю моему. А черную? Черная нам ни к чему! Ты видишь, июнь — и беспечен и юн — Несет на плече ярко-красный хурджун. Багряную нить, огневую зарю В ковер я вплету и сынку подарю, Ему подарю, чтоб привольно жилось! А черную нитку Подальше отбрось! Сынок мой! В бешмете своем золотом Красуется осень на склоне крутом. О цвет золотистый! Окраска мечты! Любимый мой цвет… Полюби его ты… Чтоб солнце твой дом пронизало насквозь. А черную, мрачную нитку отбрось! Сыночек! Снежок забелел на стогах, В горах поприбавилось белых папах. Сверкая, белея, приходит зима. О белый! О цвет седины и ума! Да будешь ты мудрым, Коль станешь седым. А черное? Черное мы отдадим На бурки — пусть будут плотны и черны! На женские косы, где нет седины! Лишь буркам и косам

нужна чернота… А все остальные шерстинки-цвета Вплету я в ковер, ваша старая мать, Чтоб детям веселье и счастье раздать, Чтоб детям добром обо мне вспоминать!

* * *

Журчала песня эта, как родник. Из-за станка вставала мать устало И, отдыхая от трудов своих, На шали камушки перебирала. Бывало, я подсяду ближе к ней, Спрошу — я это помню и доныне: — Скажи, чего ты хочешь от камней? О чем с камнями говоришь немыми? — Немые? Нет, и камни говорят! Они меня, случалось, утешали. Вот видишь, девять камушков подряд Нашиты вдоль каймы старинной шали. Вот этот длинный, с желтой головой Сулит любовь и борется с напастью. Сулит беду обветренный, кривой. А снежно-белый обещает счастье. Он выпадет — и вот я весела, Во всех работах ждет меня удача. А черная ракушка — вестник зла. Я, глядя на нее, порою плачу. Гадаю, милый, о твоей судьбе, Пойдет ли путь твой и светло, и прямо… Учили бабки этой ворожбе, И ты запомни, как гадала мама.

Вот какую песню пела мама, гадая на камушках:

Сядь ко мне, сыночек, на колени. Нынче я — твоя ворожея. Это — горы, это — лес осенний. И тропинка эта — жизнь твоя. Пред тобой широкая дорога, Так шагай ты этим большаком… Погадаем, счастье иль тревогу Принесет сыночек маме в дом. Не дари мне лалов и жемчужин, Не хочу я дорогих даров. Маме лишь один подарок нужен, Чтобы сын был счастлив и здоров. Сядь ко мне, сыночек, на колени, Нынче я — твоя ворожея. Это — солнце, а вот это — тени… Будет ли судьба светла твоя? Осенью становятся плодами На деревьях нежные цветы. Как плоды, и ты растешь… С годами Чем родимый край одаришь ты? Маме нужен лишь один подарок, Лишь одно от сына мама ждет, Чтобы счастлив был ты, Был бы ярок Каждый год твой, слышишь, каждый год! Сядь, мой милый, к маме на колени. Камушки нам говорят не зря. Это — частый лес, в лесу — олени, Беркут в небе кружится, паря. Молит мама, чтоб под облаками Сын парил, чтоб был высок полет. Песнь какую, вы скажите, камни, Милый сын для Родины споет? У судьбы прошу я неустанно Сладостного дара одного, Чтобы полюбилась Дагестану Эта песня сына моего!

* * *

Так пела мама, на камнях гадая, И множество таких же матерей Молили, чтоб в родимом нашем крае Жилось их детям легче и светлей. Чтоб молния не поджигала крова, Чтоб множились стада и табуны. Чтоб дети были сыты и здоровы. И, главное, чтоб не было войны! А там, вдали, на западной границе Готовятся войска не на парад. Там блещут каски, сапоги скрипят… А может быть, тебе все это снится?..

2

Растут сыны. Их у тебя четыре. Ты охраняешь мирный наш очаг, Не зная, что в чужом, далеком мире Взят на прицел давно наш каждый шаг. О мама! Камушки спроси скорей ты, Как дом родной, как сыновей сберечь? Там, в Мюнхене, взбесившийся ефрейтор, Скрипя зубами, изрыгает речь… Я первоклассник… Клятвой пионерской Народу в верности поклялся я. А там — в Берлине — вой и гогот мерзкий, Там брызжет ядом свастика-змея. Пишу стихи… И больно, и отрадно Огонь поэзии открылся мне… А там костры уже пылают чадно И книги Гейне корчатся в огне. Я полюбил впервые… Я вознесся В мечтах своих превыше наших гор. А там, в железном плане «Барбаросса», Любви и жизни пишут приговор… О мама, мама! Ты сынов растила. Мечтала ты о радости в дому, Не думая, что ранняя могила Готовится уже не одному… Сын Магомед. Он педагог. Он учит В Буйнакском педучилище ребят… Какую враг ему готовит участь. Того не знает он — мой старший брат. Что враг шипит: «Нам не преграда — горы! Дадут приказ — мы их взорвем, сотрем! „Родной язык!..“ Мы с вами горцы, скоро Поговорим на языке своем!..» Сын Ахильчи… Он будущий географ. Над картою склонился Ахильчи. Не слышит брат мой шорохов недобрых, Угроз, уже таящихся в ночи. Не думает, что где-то спозаранок Терзают карту, мир перекроив. Кружком кровавым обведен Майданек. Освенцим назревает, как нарыв… Пока еще все тихо в нашем крае, И горе словно далеко от нас. Здесь пашут, строят, землю украшая, Растят сады… Но фюрер дал приказ… Но фюрер дал приказ. И на рассвете Обрушился с небес ревущий град. Дома взлетают… Матери кричат… И погибают маленькие дети. И завертелся мир, и полетел Вниз, под откос поломанной арбою… О мама, мама!.. Что стряслось с тобою? В полях растут стога кровавых тел. …Растут, растут стога кровавых тел. Все множатся они за лихолетье. И будет ли тоске твоей предел? Черным-черны, беззвездны ночи эти, Что — ночи?! Дни и те черным-черны, И летом мерзнешь, словно бы зимою… Все реже вести от живых с войны. Все больше писем с траурной каймою… И если почтальон стучится в дверь, Мать открывает дверь, чуть-чуть помешкав: Не верит мама камушкам теперь — Их обещанья были злой насмешкой. Ты различаешь белый свет едва, В усталом сердце отдаются взрывы, Но поднята высоко голова. И это знак, что сердце мамы живо И защищать готово сыновей… И ты поешь. Вот песня этих дней: Вы, оставившие дом, Вы — птенцы, вы — сыновья. Через грохот, через гром Песня к вам летит моя. Если в поле вспыхнет свет, Обернитесь на закат: Это мама шлет привет, К вам мечты мои спешат. Вам легко, и мне легко. С вами я — сто раз на дню. И сыночка своего Я от пули заслоню. …Но раненые падают птенцы. Но падают в сражениях бойцы. Приходит похоронка в чей-то дом… И наша мама так поет о том: «Что двое дерутся, я часто видала. Случается им тесновато меж скал. Но как же все люди взялись за кинжал?.. Неужто Земли человечеству мало?! Кончались все драки по первому знаку: Я брошу платок — пресекается драка. Неужто покончить с войной не могли, Сорвав свои шали, все мамы Земли?!» Вздыхает мама, причитает, просит, Но дымом горизонт заволокло. Беда все ближе… Холодает. Осень. И помню я, как горе к нам пришло. Как нас оно настигло, наше горе. О мама! До тебя дошел черед: Под Севастополем упал он в море — Пылающий, как факел, самолет. Что думал экипаж в тот миг, не знаю! Заскрежетали волны, как мечи. И птица рукотворная, стальная Пошла на дно… А с нею Ахильчи. Об этом, плача, рассказали маме. Но мама не поверила словам: — Не умер он!.. Над мертвым ставят камень! Наш Ахильчи еще вернется к нам! Меня, себя не мучайте напрасно! Я верю, рассекая толщу вод, Он выплывет… Ведь он пловец прекрасный! Наш Ахильчи не умер… Он придет!.. Но горе в двери постучало снова — Беда одна не ходит, говорят, Пришло известие из Балашова: Там раненый лежит мой старший брат. И мы с отцом в дорогу поспешили. Но поездов быстрей бежит беда. И мы прочли на братниной могиле: «Здесь — Магомед Гамзатов из Цада»… Мы возвратились… Мама онемела. Качнулась. Губы стиснула в тоске. И крупная слезинка искрой белой Блеснула на морщинистой щеке. Но мама тотчас поднялась проворно. Сказал ей кто-то: — Черное надень!.. — Нет, нет! Я не надену шали черной. Работать буду в скорбный этот день!.. И, стисну зубы, подавив страданья, Весь день трудилась ты до темноты… Так о горянках гордое преданье Своим примером подтвердила ты. А много позже, разведя очаг Запела тихо, гневен был напев: «Слез моих ты жаждал, враг! Но тебя спалит мой гнев! С неба шлешь огонь, злодей. Смерть полям и селам шлешь, Но от мести сыновей, Душегуб, ты не уйдешь!» Терпения и кротости царица, Кто силу гнева робкой лани дал? Нежнейших в мире песен мастерица, Откуда в голосе твоем металл? …Подумать! Грамоте не обучали Горянок старых — наших матерей, Но в дни народной скорби и печали Они предстали мудрецов мудрей. О матери! Красавицы ущелий! Достойно лик ваш не запечатлен, Ни Рафаэли и ни Боттичелли Не возвели горянок в сан мадонн. Хоть ваши очи — два потока света И благороден смуглых щек овал. Нигде в музеях вашего портрета Я не встречал… А где я не бывал! Вам служат рамой горы

снеговые. Ваш колорит — рассвета колдовство. О Моны Лизы наши, о Марии, Вы ждете Леонардо своего! Что знает мир большой о нашей маме, Хоть скромных подвигов ее не счесть? Какой художник красками, словами Ее опишет и воздаст ей честь?

Часть третья

КОЛОКОЛА ЗВОНЯТ О МАТЕРЯХ

«Сердце мое словно гора тревоги.

Бейте в колокола».

Так говорила мама

1

Мама! На душе — тяжелый гнет, Жжет меня раскаянье и давит. С каждым часом боль моя растет — Никогда, наверно, не оставит. Мама! В ночь мучительную ту Я, твой сын, с тобою не был рядом. Тщетно ты меня искала взглядом, Уходя во тьму и немоту. Облегчить твоих не смог я мук, Долг последний свой не отдал маме И не смыл горячими слезами Стужи я с твоих усталых рук. И не я в февральскую метель Провожал тебя в твой путь прощальный: Был тогда я на чужбине дальней, От тебя за тридевять земель. Уезжал, а ты сказала мне: — Что ж, лети!.. Но к отчему порогу Воротись, постранствовав немного… В жизни, сын, почти как на войне: Так же бьют они жестоко — пули, И всех раньше — старых матерей… Что ж, лети!.. Но прилетай скорей! Помни, я скучаю о Расуле. …На душе моей — жестокий гнет. Сердце словно иглы искололи. Ночь от ночи боль моя растет… Ох, не дай вам бог подобной боли!

2

Вот так все это и случилось, мама. Нет, оправдаться я и не берусь! Февраль. Я — в Хиросиме, Фудзияма Сверканьем льда похожа на Эльбрус. Я — в городе, где на печальном сборе Все горе мира ныне собралось, Я — в Хиросиме, в эпицентре горя. Тут смертью все пропитано насквозь. Как все, и я знавал страданье тоже: Оплакал братьев, хоронил отца. Но боль ослабнет раньше или позже, Лишь боли Хиросимы нет конца. Тут воздух самый скорбный на планете, Тут потускнел от пепла солнца диск… О девочка! О скорбный обелиск, Тебя журавлик не спасет от смерти… Хотя б он в небо поднялся, летя, Страдания твои — неисцелимы. Японочка, несчастное дитя Мишени всех несчастий — Хиросимы!.. Сюда, на мировое пепелище, И мы цветы с Кавказа привезли. В холме, который вырос на кладбище, И дагестанской горстка есть земли. Война людей косила без пощады, На здешнем пепле — тысячи камней. Но обожженный камень Сталинграда К нему приник всех ближе, всех тесней. Толпа безмолвна. А над ней, взлетая, Так неуместно праздничны, пестры Лиловой, белой, красно-синей стаей Качаются воздушные шары. — Что это значит? — я спросил несмело. — Эмблема смерти, — раздалось в ответ. — Шары цветные — жертвы прошлых лет, А знак недавней смерти — шарик белый… В любой душе — своих страданий повесть. Все ж заживляет раны человек, Но если ранена у мира совесть — Она уже не заживет вовек! О Хиросима! Памятник зловещий! Сто тысяч жизней оборвал вдруг взрыв, И люди стали тенями… Но вещи Живут, в обломках ужас закрепив. Останки обгорелого рояля Как будто шепчут: «Песня умерла». Часы в тот миг остановились, встали: Прервалось Время под ударом Зла. …Средь поля — колокол огромный. Он Оповещает речью колокольной О каждой смерти. Грозный, мерный звон Сложился в песню у меня невольно:

Песня о колоколе

Из меди густой, Из свинца он отлит. Покрыт серебром И над миром гудит. Гудит его медь, Звенит его медь, Когда возвещает Он чью-нибудь смерть. Но голос печали С величьем Добра Связует сияющий Блеск серебра. Он мрак разрывает, Как взрыв, на куски, Велит нам, оставшимся, Жить по-людски. Чтоб прочь откололось Все злое как есть, Он славит, тот голос, И смелость, и честь. Тот колокол правде Сулит торжество, И все колокольчики — Дети его… Один из них — вестник Находок и бед. Товарищ, ровесник — Повел меня вслед. Я помню веселый, Заливистый звон. В аульскую школу Позвал меня он. И новые страны, И край мой родной, Моря, океаны Явил предо мной. Зовет он куда-то, Как встарь, и теперь — Успехов глашатай, Свидетель потерь. И с ним, как бывало, Сливаясь душой, Я — колокол малый — Бью нынче в большой. В тот самый, что здесь, В Хиросиме, стоит — Из горя людского И гнева отлит… Разносится далеко мерный звон, У всех живущих память пробуждая. И я в тот страшный день перенесен, Когда явилась миру воля зля… Я вижу, вижу как по небу мчится Неотвратимая «Энола Гей»… Какой безумец смертоносной птице Дал имя матери своей?! Летит она, проклятая «Энола»… Часов еще не оборвался ход. Щебечут дети, собираясь в школу, Никто еще не знает, что их ждет… Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!.. Но нет! И стонет колокола медь, И тщетно журавля пускает в небо Японочка, пред тем как умереть!.. Гремит о стенки колокола молот, Как будто медь пытаясь расколоть… И душу жуткий сковывает холод. Я вижу: тени обретают плоть. Они летят толпой неисчислимой. Как туча в бурю, этот сонм летит. И здесь не только жертвы Хиросимы — Все, все, кто был казнен, кто был убит. Я вижу, как шатаются надгробья В полях Европы, в Азии моей. Встают все те, кто был расстрелян в злобе, Кто был затравлен псами палачей. Кто в пепел превращен был иноземцем, Бездумно выполняющим приказ. Сквозь проволоку на меня Освенцим Глядит всей мукою голодных глаз. И ветер воет, над землей колыша Повешенных. Он снегом их замел… О Белоруссия… Я снова слышу Колокола твоих сожженных сел! И грохот Бухенвальдского набата Прибоем поднимается вдали. Я вижу: два моих убитых брата Встают, словно живые, из земли… И вот они взмахнув крылами, в сини Плывут, белеют с тучей наравне… Вот здесь, в многострадальной Хиросиме, Сложилась, мама, эта песнь во мне: «Мне кажется порою, что солдаты, С кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, А превратились в белых журавлей». Я эту песню написал, родная, Еще не зная горя сироты. Я написал ее, еще не зная, Что в стае журавлей летишь и ты; Что к боли Хиросимы приобщиться Пришлось мне безраздельно в этот миг, Что всем смятеньем тайных чувств своих Я, Хиросима, стал твоей частицей!.. А надо мной, кружась на нитке тонкой, Уже качался легкий белый шар; Тогда же утром старая японка Вручила мне печальный этот дар. Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» — Подумал я, в волненье чуть дыша. «Скажите мне, что ваш подарок значит?» «Ты знаешь сам», — ответила душа. …Я сжал в руке квадратик телеграммы. И задрожал и прочитал едва, И до сознанья не дошли слова… Но сердце поняло: «Нет больше мамы».

3

В городе, что так от нас далек, Я успел купить подарок маме: Пестроцветный шелковый платок, Вышитый искусными руками. Посредине — спелых вишен гроздь, Алая и вместе — золотая. По углам, как точки желтых звезд, Журавлей стремительная стая. Вишни мне сказали в скорбный час: — Для кого нам рдеть свежо и ярко? — Журавли курлычут: — Здесь у нас Ей не нужно твоего подарка. Ты вернешься… Но тебя встречать Мама не поднимется на крышу. — Здравствуй, сын! — не скажет больше мать, Мамин голос снегопада тише. Ты любил ее от всей души, Не всегда спешил домой, быть может… А теперь — спеши иль не спеши — Уж ничто ее не потревожит. Вышей хоть сто тысяч журавлей — Не увидеть ей родного крова. Ты помочь ничем не в силах ей, Вечный странник, путник непутевый! Дагестан твой от тебя далек. Дома там все жители аула Нынче отдают последний долг Той, что ночью смертным сном уснула. Снег пушистый февраля, кружась, Ищет маму, ищет — не находит. Снег пушистый февраля, ложась, Шепчет: «Где Расул?.. По свету бродит?» Настежь окна. Кажется, погас В мире свет. И не прерваться ночи. Ждут тебя уже который час Старики, присевши у обочин. Мама в доме тоже ждет тебя В горестном своем наряде белом. Слышишь? Плачет вся родня, скорбя, Причитает над недвижным телом. Кладбище. Как перья белых птах, Снег летит в разрытую могилу. И рукой молящей — в головах — Камень… Мама, ты о чем молила? Бросили могильщики копать, Смотрят на дорогу, ждут кого-то. Нет, пуста дорога! Снег да гладь… Вновь они берутся за работу. Заступы железные сильней Застучали в тишине погоста. Вышел самый старый из друзей И сказал торжественно и просто: — Спи, горянка!.. Ты всегда была, Как родник — прозрачна и светла. Ты в трудах детей своих взрастила, Отдала последние им силы, Всю любовь, все сердце отдала И свершила материнский долг — Самый высший в мире… — Старец смолк.