Береговая стража
Шрифт:
– Слава богу! – воскликнул Васька. – Так я и думал! Так бы нас всех трясти принялись, а теперь ясно, кто ее там обронил!
– И что, прямо у тела? – спросила изумленная Федька.
– Возле юбок, Царствие Глафире Небесное. Надо ж таким олухом быть…
– Он ее не убивал! Зачем ему?
– А не знаю! Мало ли что промеж них вышло.
– Ничего промеж них не было!
– Будет врать-то! Допрыгался наш голубчик. Мы-то думали – не с ума ли спрыгнул, смотрел на нее, как бешеный, пропал после представления, костюма не сдал, а он, вишь, Глафиру выслеживать
Тут Федька возразить не могла – про Санькин побег из театра в танцевальном костюме она не знала.
Потом прибежали из дирекции. Отвели ее в комнату, где сидели два полицейских сыщика, и она поклялась, что в последний раз видела Глафиру после представления, когда публика уже разошлась. Дансерка навестила кого-то из зрителей в ложе и шла в свою уборную. Федька же задержалась на сцене – искала потерянный во время танца кусок цветочной гирлянды с юбки, кто-то его отпихнул ногой, чтобы не помять, и куда он улетел – неведомо, а наряд сдавать костюмерам, и он должен быть цел.
– Стало быть, четверть часа спустя после окончания она была жива? – уточнил полицейский чин. – А как она шла в уборную?
– Она была в ложе на мужской стороне, – честно ответила Федька, – а на женскую сторону удобнее всего перебежать по сцене.
– Вот тогда-то ее и подкараулили, беднягу. А где в ту пору был Румянцев?
– Не знаю…
Ей бы соврать – ждал у лестницы, но ложь не сразу пришла Федьке на ум – а лишь когда ее выпроводили из комнаты.
Так получалось, что до определенного момента Глафиру видели в театре живой. А потом, уже утром, нашли мертвой. А Саньку не видели после его бешеного бегства вообще. Просто не поняли, куда он подевался. Про его любовь слухи ходили, Глафирина неприступность могла бы и ангела довести до безумства. И эти взоры, которые, оказывается, всеми замечены… И эта проклятая маска…
Все было ужасно и непонятно, однако для Федьки открывались такие возможности, что впору бежать в Божий храм ставить свечку во здравие тому, кто избавил театр от Глафиры.
Санька стоял лицом к стене, едва ли не упираясь лбом в холодный камень, и слезы потихоньку иссякали. Федька подошла со всей осторожностью, молча постояла рядом и дождалась, пока избранник души к ней повернулся.
– Сань, ты где был после представления? Есть кто-то, кто тебя видел и мог бы сказать: да, с Румянцевым вместе ужинали?
– Иди к черту…
Федька не обиделась – она все понимала. Только поплотнее запахнулась в шубку. Ноги мерзли – она ждала избранника в танцевальных башмачках, в них и выскочила на снег. Но оставить его сейчас фигурантка не могла.
Она видела любимый профиль, который уже наловчилась рисовать на затуманенном стекле: нос с заметной горбинкой, чуть более обычного выдающиеся вперед губы – если смотреть спереди, то очень красивого рисунка, и изящный подбородок, и чуть более глубоко посаженные, чем у греческих аполлонов, глаза – вот только длинные ресницы, на которых под солнечным лучом появлялись золотые точки, палец изобразить не мог.
– Ты пока побудь здесь, встань вон
Поблагодарить ее за заботу ему и на ум не взошло. Она не обиделось – ясно же, что не до любезностей.
В театре фигурантка пошла смотреть то место, где нашли мертвую Глафиру. Она полагала увидеть там по меньшей мере половину труппы – и оперных, и балетных, и музыкантов. Тело уже убрали, но знатоки показывали, как именно оно лежало и где была румянцевская маска.
– Это точно он! Я давно приметил, что-то неладное задумал, – такую речь держал Трофим Шляпкин. – Уж как он ее всюду высматривал! А ей-то на него начхать! Так ему и объявила: мне на тебя, вертопраха сопливого, начхать! Ну а кто ж такое стерпит! Он тогда и опомнился, как она уж мертвая лежала!
– Она ему это раньше сказала – а он терпел, терпел, а как занавес упал – ускакал, как ошпаренный! За шнурком побежал, не иначе, – возражал Сенька. – Что бы ему не дурью маяться, а посвататься к какой горячей вдовушке? И горя бы не знал! А первая-то дансерка – не про него, нищеброда!
Федька слушала, не показываясь на глаза, и уже задыхалась от злости – вот точно то же эти сволочи говорили полицейским сыщикам!
И тут ее осенило – шнурок! Поскольку его не раз поминали, то, выходит, он был найден при теле. Если этот шнурок оторван от танцевального костюма – то еще надобно узнать, от которого! А если он совсем посторонний – то, значит, кто-то его принес нарочно, замышляя убийство. Нужно было бежать к костюмерам, разглядывать Санькин костюм.
В мастерской Федьку знали – там ее крестная трудилась. Можно было прибежать, словно с новостями, и добраться до больших вешал, на которых висели костюмы труппы – оперные отдельно, балетные отдельно, каждый спектакль – особо.
Федька и понимала, что ее избранник на убийство не способен, и безумно боялась, что в костюме обнаружится недохватка тесемочки или шнурочка.
Крестная, Агафья Антоновна, знавшая, как и весь театр, про Федькину любовь, обласкала фигурантку и потихоньку провела ее к костюмам вчерашнего представления, которые нужно было оглядеть и развесить в правильном порядке.
Санькин адский кафтан с рожей на пузе был самый длинный. И воинский наряд – тоже. Ничего подозрительного на них не обнаружили.
– Так ведь шнурок у нас где угодно можно взять, – сказала Агафья Антоновна. – Может, он на полу подобрал, и тут ему в головку дурь вошла?
– Так и ты, тетенька, думаешь, будто это он?
– Весь театр так думает! Кому бы еще? Да на черта всем эта Глафира сдалась, один твой дуралей с нее глаз не сводил! Держись ты, Федорушка, от него подалее! А то гляди!
– Что – гляди?
– Не потащилась бы ты за ним в каторгу…
– И потащусь! – выкрикнула Федька и убежала.
Положение было ужасное – вроде и жил Румянцев без врагов, а как стряслась беда – весь театр ему недруг! Как один ополчились! И защитить некому. Кроме одной дуры рябой, которую никто слушать не станет.