Берендеево царство

Правдин Лев Николаевич

— Генштабист. И уже в очках. Словом, Сироткин.

Ясно, что мужа она не любит и, кажется, мало уважает.

— А как же ты? — спросил я.

Она махнула рукой с какой-то горькой удалью:

— Он-то меня любит, вот в чем все дело. Налей мне еще и расскажи о себе.

Пригорюнившись, она выслушала описание моей жизни в самом кратком изложении. Это была история различных увлечений: книги, комсомольские дела, живопись, первые очерки в газетах, работа в редакции и мое последнее увлечение — машины. Ома очень хорошо слушала, рассказывать ей было интересно, потому что было

видно, как она ждет каждое слово.

— Спасибо, — сказала она, сияя глазами.

— За что же?

— За то, что в твоих увлечениях ты был одинок.

— Нет, — удивился я, — почему ты так подумала?

— Я не так сказала. В твоих рассказах ты все время был одинок.

— Так ты же просила рассказать о себе. А я никогда не замыкался в своем одиночестве, вот и сейчас…

Но она перебила меня. Положив руки перед собой на скатерть, она как бы протянула их мне. Глаза ее потухли.

— Слушай, — сказала она ясным голосом, — поцелуй меня.

11

Мелкий колючий дождь торопливо шуршит по стеклам окон, а в «люксе» тепло, слегка пахнет духами, и абажур оранжевый, как закатное солнце, плывет над нами.

И Глафира сыплет мелкими, торопливыми словами:

— Ты подумай-ка, сколько лет прошло! Я тебя еще в тот день полюбила, когда ты мне про Верку рассказывал. Как она стрелялась от любви, которую сама же выдумала. Не заметила, что ты ее по-настоящему любил. Ничего она тогда не поняла. Смешной ты был, светленький мальчик. Помнишь, как мы ждали, когда тебе четырнадцать исполнится, чтобы в комсомол принять? В меня-то не догадался влюбиться, считая, что я мраморная. Придумал же! В то время очень я любви ждала и все думала, что это такое. Да ведь я даже и не самого тебя полюбила, а такого, как ты. Я просто подумала: вот бы меня кто-нибудь полюбил, как ты Верку. Ведь я взрослая была девка. А все эти годы я про тебя, как старушонка про ангела небесного, думала. Ты мне все мальчиком представлялся. Смешно? Так и прожила без любви, думала, так и надо, а встретила тебя, все вспомнила и поняла: не так надо.

Она говорила торопливо, будто боясь, что окончится неожиданная эта ночь, а она не успеет сказать всего, о чем тоскливо думала все эти годы. А ей надо было все сказать, и мне казалось, она и сама не знает для чего. Просто она была ошеломлена своим признанием и хотела все объяснить сама себе. А может быть, это она мне все объясняла? Не знаю.

— Когда ты будешь меня вспоминать, то, прошу тебя, не вспоминай такую, как сейчас. Глупо как я все говорю? Да?

— Не знаю, никогда не думал о тебе так…

— Не надо, не говори. Мне довольно, что все эти дни я тебя видела одиноким. Я это сразу поняла. Это хорошо. Это как подарок мне. Я так про тебя и буду думать, как про одинокого.

Где-то далеко в темных коридорах возникли хорошо знакомые мне стенания — разыскивали товарища Шороха.

— Послушай, что это? Кого-то зовут, что ли?..

— Слона сейчас поведут по коридору…

Она рассмеялась:

— Какого слона? Ты что, спишь?

Я рассказал, как я жил в этом «люксе» и с какой ненавистью ждал, когда же, наконец, разыщут этого Шороха, и надеялся,

что, может быть, его уведут на рассвете и он не найдет дороги обратно. Мы посмеялись, услыхав, как он тяжело протопал по коридору.

— Вот теперь я тоже его ненавижу, потому что уже утро. И нам надо вернуться к исполнению своих всяческих обязанностей.

Мне показалось, что она плачет, что-то зазвенело в ее голосе. Слезы! Сердце мое сжалось. Только раз я видел Глафиру плачущей — в двадцатом году на могиле отца, расстрелянного дутовцами. Только один раз.

Тогда она плакала от ненависти. А сейчас отчего?

— Не хотела при тебе, да уж не удержалась. Я — баба, да? Ну и ладно, и хорошо. Я только такая и могу на что-то еще надеяться. А в своем обычном состоянии я — Сироткина. Вот так-то, а теперь нам надо прощаться.

— Нам не надо прощаться. Совсем не надо, — сказал я, заранее тоскуя от предстоящей разлуки. А может быть, это была не тоска, а глубокая благодарность за ее любовь? Или жалость? Или сама любовь! Не знаю.

Но она-то, конечно, знала, она поняла меня и мой порыв и растроганно улыбнулась.

Торопливо поцеловав меня у самой двери, она сказала ломким голосом:

— Ну и все. Совсем все. И мы с тобой попрощались. Провожать меня не приходи. Не надо. Не хочу, чтобы ты видел меня такую, как всегда.

Я прошел по коридору, топая как слон.

12

Когда я спустился по лестнице со второго этажа, услыхал за дверью, ведущей во двор, тоскующий собачий скулеж. Я открыл. В коридор вполз, униженно извиваясь, вымокший, продрогший пес. Оставляя мокрый след, он проследовал до входа в свою тюрьму и тут замер, готовый на все. Мое благодеяние оказалось для него не по плечу. Или просто не нужным. Оно не принесло ему счастья, скорей совсем наоборот, влетит ему сегодня как следует. И он, если бы был человеком, возненавидел бы меня. Собаки, к счастью, не умеют сопоставлять факты.

Логически мыслить способен только человек, может быть, поэтому делать добро — самая трудная штука на свете.

— Эх, ты! — сказал я. — А еще Гордон.

И пошел в свой лишенный элементарного уюта и тепла номер.

Навстречу мне попался коридорный, отдежуривший свой срок. На постном лице его играла улыбка, которая показалась мне гнусной и которой раньше я у него никогда не замечал. Да раньше бы он и не посмел. Он, конечно, знает, где я пробыл всю ночь. Кроме того, он незаконно продал мне водку, а я незаконно ее купил. Мы сообщники. И в качестве такового он позволил себе гнусно улыбаться и даже задавать гнусные вопросы:

— Угостились?

— Собаку вашу выпустил я, — сказал я мстительно.

Не переставая улыбаться, он склонил свою тусклую лысину:

— Это ничего. Прибежит. А вас барышня дожидается.

— Какая еще барышня?

— Этого я не могу знать.

Но я видел, что он знает, и подумал, что, наверное, это та самая, как ее — Таня или Катя, в общем, дочка догорающего нэпмана, которую Галахов поручил мне пристроить к жизни. Вот еще не было печали…

— Где она? — спросил я, зевая.

— Говорю, дожидается, в дежурке. Пароходова там с ней.