Бери и помни
Шрифт:
– Так быстрее, – объяснила она просевшей под тяжестью младенца молодой мамаше.
Римка не возражала: она пыталась не отставать от своей спутницы. Для этого Селеверовой приходилось делать большие шаги, отчего походка ее становилась тяжеловесной, а со стороны вообще казалось, что она передвигается прыжками, как лягушка.
– Вы где живете? – неожиданно догадалась поинтересоваться Дуся.
– Ленинградская, девять, – задыхаясь, сообщила Римка и взмолилась: – Можно помедленнее? Несемся, как идиотки!
Дусе не очень был понятен предложенный Селеверовой образ идиоток, но на всякий случай
– Так вы же сами сказали, что девочек кормить пора!
– Я-а-а? – опешила Римка и остановилась как вкопанная. – Слушай, тетка, тебе чего надо-то от меня? Я вроде как нищим не подаю…
– Я не нищая, – насупилась Дуся, но коляску из рук не выпустила, а чуть-чуть помолчав, добавила: – Я, между прочим, тоже на Ленинградской живу. Пятый дом.
– Барский? – ехидно поинтересовалась Римка.
– Обыкновенный, – продолжала Дуся, не обращая внимания на подвох. – Вот и подумала, почему не помочь, все равно по пути.
Селеверова открыла рот, но неожиданно для себя промолчала.
– Немного осталось, – обнадежила Дуся вконец измотанную Элоной Римку и прибавила шаг.
Селеверовой же не оставалось ничего другого, как плестись следом за неожиданно возникшей нянькой и проклинать мужа, по вине которого пришлось тащиться по жаре в эту идиотскую женскую консультацию.
«Чтобы я?.. Да рожать? Да ни за что! Хоть режьте… А еще ведь говорят, пока кормишь, не беременеешь… Как же! Не беременеешь! Еще как беременеешь…» – возмущалась про себя Римка, набираясь смелости для того, чтобы сказать своему Селеверову: «Нет! Нет! Нет! И еще раз нет!»
– Дошли почти! – объявила Дуся и встала как вкопанная.
Римка налетела на нее, не успев сбавить шаг.
– Чего еще? – недовольно буркнула Селеверова, разом просев под тяжестью уснувшей девочки.
– Кла-ди-те, – шепотом приказала Дуся и на всякий случай ткнула пальцем в недра коляски, где, раскинувшись, спала Анжелика, вывернув нижнюю губку в неведомой обиде.
Римка послушалась и положила Элону рядом с сестрой. Девочка приоткрыла глаза и тут же их закрыла: внутри коляски было так же жарко и влажно, как и на материнских руках. Зато завозилась Анжелика и недовольно всхлипнула.
– Ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч, – затрясла коляску Дуся, оберегая детский сон. – Ч-ч-ч-ч-ч-ч…
– Поехали, – выдохнула Римка, и процессия тронулась в путь.
Дуся ледоколом двигалась к улице Ленинградской, не обращая внимания на Римкины причитания:
– Ненавижу! Ненавижу эту жару! Селеверова! Детей ненавижу!
– Что вы, милая, – не выдержала Дуся. – Это же такое счастье! Муж, дети.
– Муж… дети, – передразнила ее Римка и зло заплакала: – Не-на-ви-жу! Надоело! Не спать, не жрать, не срать по-человечески! Теперь еще аборт этот… Рано еще! – вспомнила она визит к врачу. – Пусть подрастет… Идиоты! – заорала она и размазала по лицу слезы.
Дуся смотрела на Селеверову во все глаза и не знала, что сказать в утешение. Ее, Дусин, жизненный опыт был так скуден и скучен: в нем не было ни мужа, ни детей, ни абортов. В нем не было ничего, кроме могилки на Майской горе и летнего домика на шести сотках, выделенных родным заводом. Да, еще квартира в итээровском доме, но в этом, думала Ваховская, не было
До Ленинградской дошли молча. Утрамбованная женскими ногами тропка сменилась асфальтовой дорожкой. Римка бесцеремонно отобрала коляску у неожиданно свалившейся ей на голову волонтерши и, выпрямив спину, покатила к своему бараку.
– Я здесь живу, – крикнула ей вслед Дуся и показала рукой на пятый дом.
– На здоровье, – не поворачиваясь, тявкнула Римка и, преодолев порог, вкатила коляску в распахнутые двери барака.
Дуся проводила Селеверову взглядом и медленно пошла к своему знаменитому дому, где под самой крышей ее ждала стародевичья квартира с расставленными строго по местам вещами, с огромным комодом светлого дерева, покрытым накрахмаленной кружевной салфеткой.
Дуся тяжело поднялась на третий этаж, отомкнула дверь и села, вытянув ноги, на детский хохломской стульчик, доставшийся, видимо, от прежних хозяев. В квартире было душно. Дуся, кряхтя, поднялась, прошла в комнату и распахнула настежь окна. С улицы в комнату ворвался поток жаркого июльского воздуха, от духоты было трудно дышать.
Стянув влажное от пота платье, Дуся вытерла им грудь, подмышки и подошла к зеркалу. В нем отразилось тронутое увяданием тело. Она оттянула трусы за резинку и встала боком. Краше от этого отражение в зеркале не стало. Женщина втянула живот, отчего фигура стала еще безобразнее, потому что в столбе тела к тому же образовалась дырка. Для пущей убедительности Дуся ткнула кулаком в пустой живот, со свистом выдохнула – дырка исчезла. На всякий случай Ваховская сделала несколько упражнений из гимнастического комплекса, освоенного еще в школе: руки выше – ноги шире. Чуда не произошло: кисель – на бедрах, кисель – на животе, кисель – на ягодицах.
Огорчившись, Дуся натянула синие спортивные брюки, завернув их до колен, вылинявшую от пота футболку невнятного оттенка, на голову – шляпу из искусственной соломки с бахромой и, прихватив сумку с «сухим пайком» на обед, отправилась на дачу.
Из подъезда Дуся шагнула, как Петр Первый с корабля на сушу. Шагнула – и встала как вкопанная: во дворе среди пыльных лопухов, росших вдоль опалубки барака, стояла знакомая красная коляска. Сердце Ваховской тревожно екнуло. Как это часто в ее жизни бывало, она неожиданно почувствовала ответственность за то, к чему не имела ни малейшего отношения.
Дуся промаршировала через детскую площадку к зарослям лопухов и встала около коляски, как часовой у Мавзолея. Назначив себя на боевой пост, она напрочь забыла о дачных планах и замерла с авоськой в руке. Из коляски не доносилось ни звука, что Ваховскую несколько смущало. Но она продолжала изо всех сил крепиться, всем видом показывая, что ей, в сущности, все равно, что происходит в брюхе этого огромного красного корабля. И вообще, стоит она здесь и стоит, никого не касается.
Это оказалось глубокой ошибкой: что такое «никого не касается», когда ты стоишь перед дюжиной распахнутых окон заводского барака! Многочисленные теть Мань, теть Галь, теть «Не знаю, как тебя там» тут же забили тревогу и забарабанили в дверь селеверовской комнаты.