Берлин-Александерплац
Шрифт:
Герберт решил поговорить с Францем начистоту. Шутка ли, вся эта история обошлась им в добрую тысячу марок. Подошли они к Францу втроем: Эмиль тоже был здесь, и Ева упросила, чтобы ее пустили в комнату.
— Ну, Франц, — начал Герберт, — теперь дело на поправку пошло. Скоро ты встанешь, а дальше что? Ты об этом уже думал?
Франц повернул к нему небритое лицо.
— Погоди, дай мне сперва подняться на ноги.
— Да мы тебя не гоним, не думай! Мы тебе всегда рады. Почему ты только к нам так долго не приходил?
— Нет, года еще нет.
— Ну, полгода. Не хотел с нами знаться, что ли? Ряды домов, соскальзывающие крыши, двор такой глубокий, словно колодец… Несется клич, как грома гул, ювиваллераллера… С этого и началось.
Франц перевернулся на спину, уставился в потолок.
— Я ж газетами торговал. На что я вам был нужен?
Тут Эмиль не выдержал. Побагровел, заорал:
— Врешь! Не торговал ты газетами! Еще дураком прикидывается.
Ева еле успокоила Эмиля. Франц смекнул, — это неспроста, они что-то знают, но что?
— Говорю тебе, торговал газетами. Спроси Мекка. А Вишов в ответ:
— Воображаю, что скажет твой Мекк. Газетами он торговал, скажи пожалуйста. Пумсовы ребята вон тоже торгуют фруктами. А то и рыбой. Тебе ли не знать?
— То они, а то я. Я торговал газетами. Зарабатывал себе на хлеб. Ну хочешь, спроси Цилли, она целыми днями из дома не выходила, она тебе скажет, что я делал.
— Сколько же ты зарабатывал, марки две в день?
— Случалось и больше: мне хватало, Герберт.
Те трое не знали, что и думать. Ева подсела к Францу.
— Скажи-ка, Франц, ты ведь знал Пумса?
— Знал.
Пусть выспрашивает, Францу теперь все равно. Остался жив — и то ладно!
— Ну, и что же? — Ева ласково погладила его руку. — Расскажи, что у тебя было с Пумсом?
— Да выкладывай все, чего там! — взорвался Герберт. — Я-то ведь знаю, что у тебя было с Пумсом и куда вы ездили в ту ночь. А ты думал, я не знаю? Да, Да, ты с ними ходил на дело. Мне-то что? Меня это не касается. Но только как это так получилось — с ним ты якшаешься, с прохвостом этим старым, а сюда и носа не кажешь?
— Видал какой! — рявкнул Эмиль. — О нас он вон когда вспомнил…
Герберт сделал ему знак, тот осекся. А Франц зарыдал. Не так громко, как тогда в клинике, но тоже безудержно, навзрыд. Рыдает, захлебывается, мечется по подушке. За что его так? По голове треснули, с ног сбили, выбросили на ходу из машины, под колеса… Руки будто и не было. И остался он калекой… Герберт и Эмиль вышли из комнаты. Франц долго еще плакал. Ева то и дело утирала ему полотенцем лицо. Наконец он затих и некоторое время лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Ева подумала, что он заснул. Но тут он снова открыл глаза и говорит:
— Сделай одолжение, позови Герберта и Эмиля. Те вошли, понуря головы. Спросил их Франц:
— Что вы знаете о Пумсе? Вы его знаете вообще? Те переглянулись, ничего
— Да ты ведь его и сам знаешь, Франц.
— Нет, вы скажите, что вы о нем знаете?
— То, что он отъявленный мошенник, — отвечает Эмиль, — и что он отсидел пять лет в Зонненбургской тюрьме, хотя заслужил все пятнадцать, а то и пожизненную. Знаем, какими он фруктами торгует.
— Он и не торгует фруктами, — проговорил Франц.
— Да, уж он больше по части говядины.
— Но послушай, Франц, — сказал Герберт, — ты же не с неба свалился, ты и сам мог догадаться, что он за человек.
— Я думал, что он в самом деле фруктами торгует.
— Ну, а зачем ты пошел с ним в то воскресенье?
— Мне сказали — едем за фруктами. Потом, мол, на рынок их свезем.
Франц лежал совершенно спокойно. Герберт наклонился над ним, заглянул ему в лицо.
— А ты и поверил.
Франц снова заплакал. На этот раз почти беззвучно, не раскрывая рта. Ну да, он спускался в тот день по лестнице, какой-то чудак ему повстречался — все выискивал в записной книжечке разные адреса, — потом он, Франц, пришел к Пумсу на квартиру и передал его жене записку для Цилли.
— Конечно, я поверил. Я только потом уж догадался, что меня поставили на стрему, и тогда…
Те трое растерянно переглянулись. Судя по всему, Франц говорил чистую правду. Просто невероятно! Ева вновь коснулась его руки.
— Ну, а потом?
Хватит в молчанку играть. Все скажу! Пусть все знают.
— Потом я хотел уйти, да не смог, вот меня и выбросили из машины, потому что за нами погнались тоже на машине…
Сказал — и больше ни слова. Чего же еще? Попал под ту машину, — как только жив остался! Они же меня «убрать» хотели… Франц перестал плакать, успокоился, стиснул зубы — лежит не шелохнется…
Вот и сказал. Теперь они все знают. И все трое сразу поняли, что это правда. Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен… И еще один вопрос задал Герберт:
— Скажи мне вот что, Франц, и мы сейчас же уйдем: ты только потому не приходил к нам, что хотел по-честному газетами торговать?
Но больше Франц не в силах был говорить. Подумал только: «Да, я хотел по-честному жить. Я и остался порядочным до конца. И обижаться вам нечего, что я к вам не приходил. Вы как были, так и есть мои друзья. Я никого из вас не выдал…» Не дождались они ответа и тихо вышли из комнаты.
Потом Франц принял снотворное и снова заснул. А они втроем спустились вниз, в пивную, и долго сидели там молча, не глядя друг на друга. Ева вся дрожала. Ведь Еве Франц приглянулся, еще когда он с Идой жил. Но Франц в то время не бросил Иду, хотя та уже затеяла шашни с бреславльцем. Теперь Ева живет хорошо, Герберт для нее все что хочешь сделать готов, но Франца она все еще не забыла.