Берлинская ночь (сборник)
Шрифт:
– Я убью его! – возмутился он и швырнул папку через весь кабинет.
– Только после меня. – Я нашел наконец папку с историей болезни Вайстора и с грохотом задвинул ящик на место. – Так. Вот она. Теперь можно отсюда убираться.
Я протянул было руку к дверной ручке, но тут из-за двери показался пистолет, а вслед за ним – Ланц Киндерман.
– Не скажете ли вы мне, что здесь, черт возьми, происходит?
Я отступил в комнату.
– Ба, какой приятный сюрприз! – произнес я. – А мы как раз беседовали о вас. Думали, что вы уехали на ваши уроки Библии в Вевельсбург. Кстати, на вашем
Киндерман взглянул на застывшего Ланге, затем на папки у меня под мышкой.
– Не знаю, какую игру вы затеяли, господин Штайнингер, если это, конечно, ваше настоящее имя, но думаю, вам лучше положить папки на стол и поднять руки вверх.
Я положил папки на письменный стол и едва успел заикнуться насчет ордера, как Рейнхард уже перехватил инициативу, если можно так назвать безрассудство, с которым человек бросается на пистолет 45-го калибра, направленный прямо на него. Его ругательства тотчас же утонули в грохоте выстрела, превратившего его шею в кровавое месиво. Издавая жуткие булькающие звуки, Ланге завертелся на месте, словно танцующий дервиш, и, судорожно хватаясь за шею руками, скованными наручниками, и оставляя на обоях кровавые брызги, свалился на пол.
Кисти Киндермана явно были больше приспособлены держать скрипку, чем пистолет 45-го калибра, а чтобы снова взвести его тяжелый курок, нужно иметь пальцы плотника. Поэтому у меня оказалось достаточно времени, чтобы схватить с письменного стола бюст Данте и разбить его вдребезги о голову Киндермана.
Киндерман рухнул без сознания, а я поискал глазами Ланге. Он прожил минуту или две и умер, не сказал больше ни слова, зажимая окровавленной рукой то, что осталось от его шеи.
Я снял с него наручники и надел их на стонавшего Киндермана, И тут, видимо услышав звук выстрела, в кабинет вбежали две медсестры и в ужасе уставились на картину, открывшуюся их взору. Я вытер руки о галстук Киндермана и подошел к письменному столу.
– Отвечаю заранее: ваш шеф только что застрелил своего друга-гомика. – Я поднял телефонную трубку. – Оператор, дайте мне штаб полиции, Александрплац, пожалуйста.
Ожидая связи, я видел, как одна из медсестер пощупала пульс у Ланге, а другая помогла Киндерману добраться до кушетки.
– Он мертв, – сообщила первая медсестра. Затем обе они с подозрением уставились на меня.
– Говорит комиссар Гюнтер, – сказал я телефонисту в Алексе. – Соедините меня с криминальассистентом Коршем, или Беккером из комиссии по расследованию убийств, и как можно быстрее, пожалуйста.
Через какое-то время в трубке послышался голос Беккера.
– Я в клинике Киндермана, – объяснил я. – Мы зашли за историей болезни Вайстора, и Ланге ухитрился нарваться на пулю. Он потерял самообладание, а вместе с ним и кусок собственной шеи. У Киндермана оказалась с собой пушка.
– Хотите, чтобы я выслал труповозку?
– В общем, да. Только меня здесь уже не будет. Я буду придерживаться первоначального плана, только теперь вместо Ланге беру с собой
– Хорошо, комиссар. Я займусь остальным. Да, комиссар, звонила фрау Штайнингер.
– Просила что-нибудь передать?
– Нет.
– Совсем ничего?
– Нет, комиссар. Но, если позволите, я понял, что ей нужно.
– Ну давай, говори.
– Я полагаю, она хочет...
– Ладно, не трудись.
– Ну, вы и сами знаете таких, комиссар.
– Не совсем, Беккер, не совсем. Но по дороге непременно подумаю об этом. Можешь быть уверен.
Я выехал из Берлина и, следуя желтым полосам дорожной разметки, направился на запад, к Потсдаму, и далее – в Ганновер.
У Лехнина от берлинской кольцевой дороги отходит автострада, оставляя на севере древний город Бранденбург, а за Цизаром, старинной резиденцией епископов Бранденбургских, дорога идет строго на запад.
Скоро я заметил, что Киндерман выпрямился на заднем сиденье моего «мерседеса».
– Куда мы едем? – спросил он слабым голосом.
Я взглянул на него через плечо и подумал, что, сидя со скованными за спиной руками, он, пожалуй, не решится на такую глупость, как ударить меня своей головой. Особенно сейчас, когда она у него забинтована – медсестры настояли на этом, прежде чем позволить мне увезти его.
– Разве вы не узнаете дорогу? – удивился я. – Мы едем в маленький городок к югу от Падерборна. В Вевельсбург. Уверен, что вам он знаком. Не думаю, чтобы из-за меня вы захотели пропустить ваш эсэсовский Суд Чести.
Краем глаза я увидел, как он улыбнулся и поудобнее устроился на заднем сиденье.
– Меня это устраивает.
– Господин доктор, знаете, ведь вы поставили меня в неудобное положение. Взяли и застрелили моего главного свидетеля. Он должен был разыграть целое представление для Гиммлера. Хорошо, что он еще в Алексе сделал письменное заявление. Теперь, конечно, вам придется взять его роль на себя.
Он рассмеялся:
– Почему вы считаете, что я возьму на себя эту роль?
– Мне бы не хотелось думать о том, что может случиться, если вы разочаруете меня.
– Глядя на вас, я бы сказал, что вы привыкли к разочарованиям.
– Возможно. Но я сомневаюсь, что мое разочарование может сравниться с разочарованием Гиммлера.
– Рейхсфюрер моей жизни не угрожает, уверяю вас.
– На вашем месте, гауптштурмфюрер, я бы не слишком надеялся на свое звание и форму. Вы вылетите из СС так же быстро, как Эрнст Рём и все эти люди – из СА.
– Я довольно хорошо знал Рема, – сказал он ровным голосом. – Мы были добрыми друзьями. Может, вам интересно знать, Гиммлеру этот факт хорошо известен, а также и то, что могут означать такие отношения.
– Вы хотите сказать, он знает, что вы гомосексуалист?
– Конечно. И уж если я пережил «ночь длинных ножей», то полагаю, что справлюсь с теми неприятностями, которые вы мне сулите. Вы так не думаете?
– Думаю, рейхсфюрер будет рад почитать письма Ланге. Просто для того, чтобы еще раз убедиться, все ли ему известно. Кроме того, для нас, полицейских, чрезвычайно важно найти доказательства некоторым фактам. Я даже готов предположить, что ему известно, например, о невменяемости Вайстора.