Берлинская ночь (сборник)

Керр Филипп

– Впечатляющее зрелище, ничего не скажешь.

– И не говори. Он что, сражался с белым медведем? Или его зацеловал Гитлер?

– Нетипичный случай, правда? Словно ему сожгли голову.

– Чем? Кислотой?

– Кислотой. – В голосе Ильмана послышались довольные нотки, словно я был учеником, ответившим урок на «отлично». – Ты молодец. Трудно сказать, что это была за кислота, но, скорее всего, соляная или серная.

– Похоже, что убийца сделал это, чтобы его не смогли опознать.

– Именно так. Но заметь, что это не помешало мне установить

причину смерти. Ему в ноздрю засунули сломанный бильярдный кий. Он-то и повредил мозг, смерть наступила мгновенно. Весьма необычный способ убийства, в моей практике первый такой случай. Впрочем, пора бы уж перестать удивляться изобретательности убийц. Но я вижу, что ты как раз не удивлен. Надо сказать, Берни, что, помимо живого воображения, у тебя просто стальные нервы. Конечно, люди со слабыми нервами не решатся сюда прийти. Я деликатен и только поэтому не выпроваживаю тебя отсюда за уши.

– Мне нужно поговорить с тобой о деле Пфарров. Ты делал вскрытие Пауля и Греты Пфарр?

– А ты хорошо информирован. Сразу хочу тебе сказать, что семья забрала их тела сегодня утром.

– А свой отчет ты уже сдал?

– Послушай, я не могу беседовать с тобой в такой обстановке. Мне нужно закончить вскрытие. Я освобожусь через час.

– Где мы встретимся?

– В кафе «Приют художника» в Старом Кельне. Там тихо и нам никто не помешает.

– "Приют художника", – повторил я. – Я его найду.

Я повернулся и направился к стеклянным дверям.

– Э-э, послушай, Берни. Ты сумеешь подбросить мне деньжонок в долг?

Независимый город Старый Кельн, давно уже поглощенный разросшейся столицей, располагался на небольшом островке на реке Шпрее. Город почти сплошь состоял из музеев, поэтому остров прозвали «Музейным». Однако должен признаться, что я никогда не бывал ни в одном из этих музеев, поскольку не очень интересуюсь прошлым. По моему глубокому убеждению, именно страсть немцев к возвеличиванию своего прошлого и привела нас туда, где мы находимся сейчас – в кучу дерьма. Нельзя зайти в бар, чтобы какой-нибудь скот не начал рассуждать о границах Германии до 1918 года или не вспомнил Бисмарка и то, как мы в свое время громили французов. Это раны старые, и не стоит их бередить.

Снаружи кафе «Приют художника» ничем не привлекало к себе внимания: дверь его была выкрашена обычной краской – никаких признаков фантазии, – цветы в ящике засохли, а на грязном окне висело написанное ужасным почерком объявление: «Здесь можно послушать сегодняшнюю речь Геббельса». Я выругался про себя, ибо это означало, что хромоногий Йозеф будет сегодня вечером выступать с речью на партийном съезде, перед началом которого все улицы будут забиты машинами. Я спустился по лестнице и открыл дверь.

Внутри кафе выглядело еще менее привлекательным, чем снаружи. Стены украшали мрачные фигуры, вырезанные из дерева, – крошечные пушки, мертвые головы, гробы и скелеты. Дальнюю стену почти целиком закрывал большой орган, на трубах которого было нарисовано кладбище с раскрытыми склепами и могилами. За органом сидел горбун, исполнявший

Гайдна. Впрочем, похоже было, что играл он ради собственного удовольствия, а не для публики, поскольку сидевшая в зале компания штурмовиков распевала во все горло «Моя Пруссия такая гордая и великая», почти заглушая звучание органа. За последние годы я многого насмотрелся в Берлине, но зрелище, представившееся моим глазам, напоминало сцену из фильма Конрада Фейдта, и притом не самого лучшего. Казалось, сейчас откроется дверь и в кафе появится однорукий капитан полиции.

Но вместо него я увидел Ильмана, сидевшего в углу в полном одиночестве за бутылкой пива «Энгельгардт». Я заказал еще две бутылки и присоединился к нему. Штурмовики уже перестали петь, а горбун начал одну из моих самых любимых шубертовских сонат, однако играл он так плохо, что ее с трудом можно было узнать.

– Ну и местечко ты выбрал! – Я не скрывал недовольства.

– Знаешь, в причудах этого заведения есть своя привлекательность.

– Пожалуй, ты прав. Вполне подходящее место для беседы по душам с закадычным другом – потрошителем трупов. Неужели тебе мало твоих мертвецов, что ты приходишь развлечься в это мрачное подземелье?

Он только пожал плечами.

– Знаешь, одна лишь смерть, окружающая меня, напоминает мне, что я еще жив.

– У тебя, наверное, некрофилия.

Ильман улыбнулся, как бы соглашаясь со мной.

– Итак, ты хочешь узнать, что произошло с этим беднягой гауптштурмфюрером и его маленькой женой? – Я кивнул. – Это интересное дело, а интересные дела нынче становятся редкостью, скажу я тебе. Сейчас столько людей умирает в нашем городе, что все, наверное, считают, у меня дел невпроворот. Но причины их смерти обычно не составляют тайны. Я думаю, что в большинстве случаев свои отчеты о результатах вскрытия, где говорится о том, что жертва умерла от побоев, я прямиком направляю тем, кто убивал. Все перевернулось в нашем мире, все стало с ног на голову.

Он открыл свой портфель и вытащил оттуда голубую папку.

– Я принес с собой фотографии. Решил, что ты захочешь взглянуть на счастливую парочку. Они похожи на кочегаров. Опознать их удалось только по обручальным кольцам.

Я принялся рассматривать фотографии. Ракурс менялся, но объект съемок был один и тот же: на голых почерневших пружинах сгоревшей кровати лежали два трупа серого, точнее, стального цвета, похожие на мумии египетских фараонов. Мне они напомнили две обугленные сосиски, которые забыли снять с огня.

– Прекрасный семейный альбом. А что это у них с руками? – спросил я, заметив, что у трупов были подняты кулаки, словно у кулачных бойцов, изготовившихся к бою.

– О, это обычное дело, когда тела попадают в огонь.

– А разрезы на коже? Похоже на ножевые ранения.

– Тоже типично для обгоревших трупов, – сказал Ильман. – При высокой температуре кожа лопается, как спелый банан... Ты легко можешь это себе представить, если, конечно, помнишь, как выглядит банан.

– А где ты нашел канистры из-под бензина?