Берлинские заметки для ветреной Штази
Шрифт:
I
Все-таки атлас был лишним.
Однозначно, стоило взять шелк, но атлас был лишним – теперь его надо дарить.
Кому?
РУДОЛЬФ фон ВЕРТФОЛЛЕН: Перестаньте дергать эту языческую погремушку!
Надо же, чтобы кричал…
Женщина остановилась.
Через полуоткрытую дверь кабинета в зеркале коридора маячило отражение белой рубашки с занятной деревянной трещоткой в руках.
Франц приехал!
РУДОЛЬФ фон ВЕРТФОЛЛЕН: Что это у вас за гадость?
ФРАНЦ фон ВЕРТФОЛЛЕН:
РУДОЛЬФ фон ВЕРТФОЛЛЕН: Вы опять все бросаете на полпути.
Подслушивание – невоспитанность, но неведение – зло.
Клэр постаралась поймать в зеркале лучший вид кабинета, чтоб было видно и отца, и сына.
ФРАНЦ: Я разобрался в основах…
РУДОЛЬФ: Забавно. Люди жизни свои на это кладут, вам оно удалось за три месяца.
ФРАНЦ: Пять. У меня был идеальный наставник, внимание и любознательность. Не волнуйтесь, я тщательно изучил корень нашего злата. Детали меняются от случая к случаю. Причем я оставил руку на…
РУДОЛЬФ: Хватит… с меня слов. Случаями, конечно, вы уже не займётесь?
ФРАНЦ: Я хотел! Вы не отправили меня в Африку.
РУДОЛЬФ: Чтобы получить вас обратно с сифилисом?
ФРАНЦ: Сифилис можно подхватить и поближе.
РУДОЛЬФ: Избавьте меня от подробностей… вашей жизни. С любой другой постыдной неизлечимой мерзостью.
ФРАНЦ: Ваше счастье, я бы вернулся и издох. А вашими молитвами, умер бы еще там.
РУДОЛЬФ: Благодарю покорно. И вся Вена полнилась бы слухами о ваших связях с обезьянами.
ФРАНЦ: Люди будут говорить, что это – гены.
РУДОЛЬФ: Кого? Грузчика или мясника?
ФРАНЦ: Мне так и передать матушке?
РУДОЛЬФ: Нет, сообщите лучше ей, что у вас нет ни воли, ни собранности, ни… да вообще хоть какая-то мысль иногда забредает вам в эту кудрявую голову? Вы оказываетесь не способным обучаться в Кембридже…
ФРАНЦ: Это они оказались неспособными!
РУДОЛЬФ: К чему, позвольте?
ФРАНЦ: К жизни!
Нервно крякнула трещотка.
РУДОЛЬФ: Оставьте эту дрянь.
ФРАНЦ: Я ведь получил свой диплом юриста…
РУДОЛЬФ: Именно, вы просто получили диплом. Зачем? Работа в правительстве вас не интересует, подождите, работа в наших структурах…
ФРАНЦ: Да почему я должен работать на брата?
РУДОЛЬФ: Потому что в жизни у каждого мужчины должно быть нечто большее, чем лошади, женщины, машины и путешествия.
Трещотка молчала.
Человек в белой рубашке разглядывал своего седого собеседника.
ФРАНЦ: Иногда, когда вы говорите, мой многоуважаемый отец, у меня такое ощущение, что вы мне вокзальный роман читаете.
РУДОЛЬФ: А что поделать, вы так живете! Откуда вы вчера вернулись?
ФРАНЦ: Из Норвегии.
РУДОЛЬФ: Там вы тоже купили и испортили автомобиль, сломав попутно руку вашей безмозглой попутчице?
ФРАНЦ: Нет…
РУДОЛЬФ: Вы опять снимали особняк для вакханалий?
ФРАНЦ:
РУДОЛЬФ: Вот, значит, как вы их называете.
ФРАНЦ: Вы столь упорно настаиваете на оргиях, что я уже пугаюсь за невинность моей биографии. В Норвегии я всего лишь подумывал купить самолет.
РУДОЛЬФ: М-м… чтобы разбиться наверняка? Трех автокатастроф вам не хватило?
ФРАНЦ: Ах, это все мое безволие. Я все бросаю на полпути, даже разбиться нормально не могу. Что за человек!
РУДОЛЬФ: Мое терпение к вашему зубоскальству из уважения к Амалии не безгранично.
ФРАНЦ: Да! Да! Давайте, мы опять…
Вязкое молчание
недоговоренной
из материальных побуждений
и практичных соображений
гадости,
обжигающей пищевод,
по которому она медленно,
тягостно медленно скатывается
обратно.
Усталость пожилого ругаться.
РУДОЛЬФ: Господин Флес из уважения предлагал выпустить книгу с какими-то вашими записками…
ФРАНЦ: Из уважения? Какими-то записками? Это путевые заметки о времени, проведенном мной в странах Ближнего Востока и Средиземноморья, и он с удовольствием провел над ними три ночи…
РУДОЛЬФ: Франц Вольфганг, это политес.
ФРАНЦ: Ну конечно! Ах я идиот! И как я не догадался! Вы сами вашим отношением показали, как это жалко, вот поэтому я их и не дописываю. Это жалко быть журналистом, и если у человека есть слог и вкус, это последнее, чем он будет заниматься. И заметки я писал вовсе не для публикаций, это вообще письма, которыми я развлекал Штази, пока был далеко, а она с чего-то решила, что я сплю и вижу собственную книгу.
РУДОЛЬФ: Видите, даже Анастази думает о вашем будущем больше, чем вы. Почему вам не стать хотя бы писателем?
ФРАНЦ: Хотя бы? Следующее, что вы мне предложите, будет что – ассенизатор? Что может быть более жалко, чем писать для тупой толпы вещи, которые она никогда не прочтет?
РУДОЛЬФ: Это невозможно, у вас на все какие-то отговорки.
ФРАНЦ: Нет! У меня на все есть причины. Вот открытие – какие-то мысли все же бывают в моей голове, хотя нет… это они из уважения к вам.
РУДОЛЬФ: Вас послушать, вы бы хотели, как в средневековье, только любви и войны.
ФРАНЦ: Да!
РУДОЛЬФ: Но когда я предлагал вам офицерский…
ФРАНЦ: Где?! В этом жалком сборище, которое принимает себя за австрийскую армию? Конечно! Конечно, отказался! И за что, чему служить – шаткому режимчику, который никак не определится – правый он, левый или вообще никакой? Да иметь звание в таких структурах – это плевать себе в глаза. Они же развалили даже остатки той империи, которой когда-то была Австро-Венгрия, они их развалили и отымели. Да дерьморубашечники на улицах и то лучше! У Гитлера есть хоть какая-то вера во что-то.