Берлинское кольцо
Шрифт:
В одну из таких минут молчания площади, когда Саид, сжав кулаками виски, слушал почти неуловимое дыхание придавленного страхом лагеря, в барак торопливо вошел человек. Летящим взглядом обвел пустоту — мертвый проход, голые нары — и решительно направился к месту, где лежал Саид. Он точно знал это место, будто много раз наведывался сюда — шаги его были твердыми, глаза сверлили даль.
Саид замер, человек нес ему что-то. Не в руках, нет, руки его были пусты, нес в себе — может быть, вызов на осмотр. Но почему не дежурный эсэсовец выполнял эту
Человек остановился, и башмаки его клацнули последний раз.
— Исламбек!
Саид поднялся на локти — вскинулся, как будто его вытолкнула пружина — и застыл. Глазами выхватил все, что было внизу: и полумрак барака, и одинокого человека в арестантской робе, и руку его, желто-серую, вцепившуюся в край доски.
— Исламбек? — не просто повторил, а уже спросил заключенный, его, кажется, смутило молчание.
— Да, да, Исламбек, — пораженный внезапной встречей с ожидаемым, прошептал Саид. — Это я…
— Знаю, — кивнул заключенный.
— А кто вы?
— Оскар… Оскар Грюнбах.
Это ничего не объясняло. Имя и фамилия лишь подтверждали, что перед Саидом немец. Но зачем он явился, что нужно ему от Саида Исламбека?
— Вы говорите по-немецки?
— Да, конечно.
— Прекрасно, это облегчает мою миссию… — Заключенный положил вторую руку на доску и потянулся ближе к Саиду. Теперь он мог говорить еще тише, еще доверительней. — В моем распоряжении минуты. Даже секунды. Сейчас закончится осмотр… Слушайте!.. Вы должны жить…
Слова, от которых становится не по себе. Саид должен жить. Ему что-то угрожает. Неужели осмотр на плацу связан с его судьбой?
Заключенный не отвечает ни на один из этих вопросов. Он не хочет или не может ответить. Смотрит в конец барака, где дверь, распахнутая настежь, пока еще никем не заслонена.
— Завтра вас направят в граверную… Скажете, что работали травщиком по меди и цинку… Работали, понимаете?
Трудно понять. Надо просто запомнить. Как можно скорее и лучше запомнить, а так как слова абсолютно не знакомы Саиду, он пытается тут же повторить их, вколотить в себя насильно. И это не удается. Заключенный замечает растерянный взгляд Саида и спешит ему на помощь:
— Травщиком по меди и цинку… На картографической фабрике… Не знаю, где… Город придумаете сами… Впрочем, это не важно.
Он ободряюще жмет руку Саиду и соскальзывает с досок, этих противных, пахнущих, как в скотолечебнице, лизолом.
Еще быстрее, чем появился, Грюнбах удаляется. Только теперь пантофели стучат громко, страшно громко, на весь барак, кажется, даже на весь лагерь. И Саид съеживается, слушая этот стук, ждет, когда башмаки, наконец, добьют последние метры прохода и окажутся за порогом. И когда убеждается, что это произошло, садится на нары и шепчет, сдерживая радость:
— Жить… Я должен жить…
9
— Он, как и вы
Мы снова вернулись к нашему ворчливому, постоянно философствующему старцу, вернулись, когда многие наши сомнения и недоумения исчезли и можно было дослушать конец истории узника без номера.
— Я сказал ему, что он должен жить, но Исламбек не понял почему. Мне, да и всей нашей группе, казалась закономерной и естественной осведомленность новичка относительно угрозы со стороны Баумкеттера. Он, оказывается, ничего не знал, даже то, что является смертником.
В тот день его не вызвали. Баумкеттеру требовались для эксперимента совершенно здоровые люди, без следов ранения, а Исламбек прибыл в Заксенхаузен со следами свежего прострела шеи и правого плеча. До этого доктор выбирал, наоборот, со шрамами, и кто мог поручиться, что следующий опыт не будет повторением предыдущего.
Мы решили перевести Исламбека в цинкографию, выдав за специалиста, а специалисты нужны были до зарезу — шло изготовление большой партии документов на различных языках. Теперь известно, для чего это делалось — Гиммлер хотел повлиять на трагический исход событий ударом в тылы противника целой армии диверсантов. Ну, чем окончилась затея, вам тоже известно. Как бы то ни было, к удару готовились и, в частности, во Фридентале: армию надо было снабдить фальшивыми документами. Во имя цели шефы замка могли поступиться любыми принципами, даже спасти жизнь смертнику.
Для меня риска особенно не было — парень с высшим образованием, смекалистый, энергичный, натаскать его нетрудно, хотя дело и новое. Комендант отдал нам Исламбека без особых проволочек — нужен, берите, все равно списан. Видимо, у коменданта еще не было точного приказа относительно новичка, в список Баумкеттера не включили, а когда потребует доктор, легко можно взять заключенного из цинкографии — ведомство то одно и хозяин один. Так, собственно, позже и поступили.
Исламбек по-прежнему ничего не знал о собственной судьбе, он был счастливым человеком. Да, счастливым! Его постоянно призывали к действию, о нем думали, к нему тянулись руки из-за стен Заксенхаузена. Ровно через три дня, когда он уже работал в граверной и кое-чему научился, я принес записку. Для него.
Вы хотите знать, что в ней было сказано. Прежде, чем передать по назначению клочок бумаги, я развернул его и прочел. И ничего не понял. То есть понял, но не то, что значилось в записке — какие-то пустые слова о рубахе или куртке к зиме, не помню уже точно. Шифрованное послание. Об этом не трудно было догадаться.
Он пробежал глазами текст и вдруг оживился. Даже рассмеялся, кажется.
— Я действительно должен жить, — сказал он мне. Мы стояли около эмалированной ванны с кислотой и смотрели, как шла протравка клише. — Мне просто необходимо жить сейчас…