Бернард Шоу
Шрифт:
Презрения к здравомыслию полны парадоксы Оскара Уайльда — не Шоу. Узорчатые, капризные парадоксы Уайльда — соратника Шоу по возрождению английской драмы — служили проверкой способности изощренного ума справиться без помощи здравого смысла с положением вещей. Это торжество извилистой мысли, господствующей (пусть только здесь, на островке парадокса) над жизненной прозой. Уайльда манило к парадоксам искушение, Шоу — искушенность. Парадоксы Уайльда не функциональны, не участвуют в развитии сюжетов его комедий. У Шоу на язык парадоксов переведены все сюжеты. Уайльд дорожит в человеке чувствами, реакциями. Шоу — волей, действием, акциями. Парадоксы Шоу рождены
Непросто будет признать правоту X. Пирсона и там, где он настойчиво связывает высшие художественные достижения Шоу с воссозданием «религиозного темперамента». Шоу в самом деле испытывал потребность в положительном — уравновешивающем и преодолевающем его разрушительный «нонконформизм» — подкреплении оптимистического духа своей драматургии. Даже парадокс служил у Шоу посредником между философской созерцательностью, которой требовал жанр современной драмы, и безудержно деятельной натурой самого драматурга. Воплощая своим творчеством поистине дьявольскую силу отрицания, Шоу в то же время тянулся к людям положительных свершений, к людям дела, отнюдь не безгрешным и уж никак не святым. О том, какой земной он показал свою Святую Иоанну, написано много работ. Что же касается замысла пьесы о Магомете, на что ссылается X. Пирсон как на довод в свою пользу, то не случайно замысел остался замыслом, а пьесы Шоу о Магомете нет.
Вообще «религиозному характеру» (воспользуемся этим не очень понятным определением X. Пирсона) и не может принадлежать у Шоу последнего слова. Любимые герои Шоу (они же, кажется, более всего любимы и его зрителями) — это вдохновенные профессионалы, отбросившие иллюзии, в окружении неожиданных фактов царящие на деятельной авансцене жизни. Поверхностному, архаическому нравственному кодексу Шоу противопоставлял реальное знание того, как делается буржуазная политика, как делается наука, как делается искусство, как делаются деньги. Вызывающе, с гордостью демонстрировал на сцене «чистый опыт» практической, каждодневной деятельности — как демонстрирует свой опыт филолог Хиггинс перед ошеломленным салоном леди и джентльменов; как демонстрирует свою «реальную политику» Цезарь перед погрязшим в церемониальной рутине, одурманенным Египтом; как демонстрирует реальную, фактическую, воплощенную силу капитала пушечный король Андершафт перед своей прекраснодушной родней.
Во славу высокого профессионализма Шоу сложил немало гимнов. Один из парадоксов самого его творчества состоит, между прочим, в том, что в полемике с «хорошо сделанной пьесой» а lа Скриб он стал автором в своем роде единственных «хорошо сделанных» интеллектуальных комедий.
И не дух веры, а скорее уж дух испытания, эксперимента осеняет эти пьесы. Шоу-драматург был взращен на уважении к эксперименту. Для него, как и для Сэмюэля Батлера, его вдохновителя времен молодости, «вопрос», «испытание», «эксперимент» — слова ключевые. В каждой пьесе герои Шоу испытываются на идейную и жизненную прочность. В результате испытания каждый приближается к постижению своей подлинной природы, круга своих возможностей. Для одних круг этот сужается, для других — расширяется. Иллюзии остаются позади. Порвав с расчетливостью драматургов-предшественников, Шоу посвятил свою драму испытаниям героев и драматических ситуаций,
В драматическом мире Шоу — где, казалось бы, нас все время понукают думать так, а не иначе, где все внутреннее движение направлено к ясности, к сути дела, — тем не менее нетрудно потерять направление. Уразуметь суть творческой личности Шоу — сейчас задача не менее, а возможно, и более трудная, чем двадцать или пятьдесят лет назад. Книга X. Пирсона, выбранная из множества биографий Шоу, помогает воссозданию цельного образа драматурга и человека.
Дело не исчерпывается тем, что, прочтя эту книгу, мы теперь знаем, отчего Цезарь у Шоу ест только ячменный отвар или откуда взялся тромбон в сценическом реквизите пушечного короля Андершафта. Дело не только в том, что мы узнали многие и многие реалии из жизни Шоу, которые, попав в его пьесы, обрели вечное существование. Важнее более тонкая связь драмы и жизни Шоу. Его жизненный облик объясняет многое в облике его пьес. Эта постоянная занятость, культ бесконечной работы, культ факта, потребность до мелочей вдаваться во все на свете, на все на свете быстро и живо откликаться — самый ритм жизни Шоу, воссозданный в биографии, лежащей перед нами, служит ценным комментарием к прагматическим развязкам его пьес, к ходу его драматической мысли, к пафосу его парадоксов.
И еще одно. Без устали воевавший с идеями-паразитами и словами-паразитами на стороне идей жизненных, на стороне слов, подкрепленных делом, Шоу порой оказывался пленником своей избыточной рациональности. Это отразилось и в его знаменитых романах «в письмах», и в изрядном «пиквикизме» британского фабианского социализма, в котором так велика была личная роль Шоу, и в примиренческом отношении Шоу к фашистским, тоталитарным режимам, которое, конечно, не может быть принято советским читателем.
Для своих чувств и мыслей Шоу всегда искал отточенное, парадоксальное словесное выражение. И в этом смысле вереи расчет X. Пирсона, построившего биографию Шоу как монтаж документов. Жизнь Шоу целиком предстает здесь в письмах, записках, отчетах и т. п., создавая впечатление, что у Шоу, собственно, и не было никакой «личной жизни», то есть жизни, принадлежащей ему одному; была только жизнь на людях, для людей, и слово служило ему при этом не просто орудием производства, но единственным верным средством связи с людьми, равно как и средством самовыражения и средством оставаться самим собой.
Впрочем, на этот счет — как и во всем, что связано с Шоу, — существует примерно столько же мнений, сколько вышло уже о Шоу книг. Одно из неоспоримых достоинств X. Пирсона-биографа заключается в том, что он избежал полемической односторонности, подав Шоу таким, каким он был. Избежала эта биография и особого рода умиротворения, свойственного книгам о великих людях. Перед нами книга о великом человеке, по о живом великом человеке, к которому трудно спокойно относиться, с которым и о котором возможен спор, который еще нуждается в новых и новых критиках, толкователях и который — всякое бывает — может нас еще чем-нибудь поразить.