Берта Исла
Шрифт:
– Я понимаю твои сомнения. Эти слова мало что передают, но я не хотел бы оказаться в твоей шкуре. А с Тупрой – на том все и закончилось? – спросил Саутворт.
– Остался еще один вопрос, Невинсон, – сказал Тупра и помахал бумажником у него перед глазами, чтобы привлечь его внимание. – Хоть ты и уйдешь со службы, связь с нами не оборвется. Ничего серьезного, не волнуйся. Сообщай нам о своих передвижениях и своем местонахождении, это само собой. Связь с тобой будет поддерживать все тот же Молинью, пока мы его не заменим, если заменим. Воспринимай парня как мой придаток. Корона умеет быть благодарной, сам знаешь. Ты хорошо ей послужил, и поэтому все эти годы мы содержали твою семью. – Он использовал именно этот глагол, ничего не смягчая. Не сказал “помогали” или “поддерживали”. – А ты завел еще одну, уж не знаю, как ты до такого додумался. И без нашего участия тебе будет весьма сложно обеспечивать обе. Короче, если ты вернешься в Мадрид, тебя опять примут либо в посольство, либо в Британское консульство, там будет видно.
В худшем случае можно будет устроиться в Британскую школу, где для тебя всегда найдется место, а ты будешь прекрасным преподавателем, учитывая твои способности. Если, конечно, не захочешь подобрать себе другую работу по своему усмотрению, тут ты совершенно свободен. Не найдешь – жалованье от нас так или иначе будет тебе
К ним наконец подошла официантка, и Тупра протянул ей купюру. Ожидая сдачу, он добавил:
– Короче, я хочу, чтобы мы правильно поняли друг друга: ты все равно что продолжаешь служить в УПВ Сефтона Делмера.
Но последнее добавление было явно лишним. Томас уже стал ветераном и такие вещи не забывал. Он не был тем впечатлительным и напуганным юнцом, как при первой встрече с Тупрой. Кроме того, ему намертво врезалось в память сказанное тогда Тедом Рересби (так Тупра представился незабвенной профессорше из Сомервиля, Кэролайн Беквит, и не исключено, что той же ночью они оказались в одной постели): “Мы нигде не числимся – ни официально, ни неофициально. Мы кто-то, и мы никто. Мы есть, но нас не существует, или мы существуем, но нас нет. Мы что-то делаем и ничего не делаем, Невинсон, или не делаем того, что делаем, или то, что мы делаем, как бы никто не делает. Мы просто вдруг возникаем ниоткуда”. Слова Тупры показались ему тогда похожими на цитату из Беккета, и он их не до конца понял. Сейчас Том про Беккета уже не вспоминал, а главное, все понимал, потому что сам прошел через это – сам несколько раз вдруг возникал ниоткуда. Но отныне с этим покончено.
Рересби не оставил чаевых, ни пенни. Обычно он бывал щедрым, даже расточительным, на взгляд склонных к бережливости соотечественников. А сейчас решил наказать официантку за нерасторопность. Он всегда любил награждать и наказывать, и Том это хорошо усвоил. Оба поднялись, и уже на улице Тупра протянул ему руку, как англичане поступают, только когда расстаются надолго или навсегда, поскольку в их ежедневный ритуал рукопожатия не входят. Томас машинально вынул свою из кармана плаща, и жест был скорее испанским, чем английским, хотя он всегда старался не выдать себя такими вот дурацкими мелочами. Он вроде бы был готов сразу перейти от поглаживания рукоятки револьвера к пожатию руки. Но счел это лишним, поскольку Тупра причинил ему зло, хотя зло стало уже доисторическим и ничего нельзя было ни исправить, ни перечеркнуть. Поэтому Том снова сунул руку в карман. Тупра с достоинством убрал свою и зажег новую сигарету с помощью верткого пламени. Он не показал даже намека на обиду. Наверняка это его ни в малой степени и не задело, и он не собирался как-то наказывать Тома.
– Прощай, Тупра.
Вряд ли ему представится возможность встретиться с Тупрой в будущем, но Томас подумал, что никогда больше не сможет называть того просто по имени, как часто называл раньше, считая товарищем по нелегким делам и заданиям. Они и были товарищами в отдельных случаях, чего нельзя отрицать.
– Прощай, Невинсон, и удачи тебе. Передай привет своей жене, когда встретишься с ней в Мадриде. Очень приятная женщина – и умная к тому же.
В голове у Томаса промелькнула некая мысль, которую он поспешил отогнать: “Надеюсь, он не приударил за ней?” Время было совсем не подходящим для пустых вопросов, обращенных в прошлое. А Тупра добавил с веселой улыбкой:
– Думаю, что ты, хотя и привык числиться мертвым, все-таки рад, что не умер.
X
Какое-то время я не была уверена, что мой муж – это мой муж, а может, просто нуждалась в такой неуверенности и поэтому сама ее в себе подпитывала. Иногда мне казалось, что да, иногда, что нет, а иногда я принимала решение вообще ни во что не верить и продолжать как ни в чем не бывало жить с ним – или с похожим на него, но сильно изменившимся мужчиной, который был старше, чем он, который выплыл из таинственного марева, но в царстве мертвых никогда не бывал. А значит, про него нельзя было сказать:
Мы умираем с теми, кто умирает; глядите — Они уходят и нас уводят с собой.Зато можно было уверенно сказать:
Мы рождаемся с теми, кто умер: глядите — Они приходят и нас приводят с собой.Но ведь и я тоже, в свою очередь, стала старше за время его отсутствия.
Когда я решала вообще ни во что не верить и просто жить дальше, то в такой период чувствовала себя почти в безопасности. Будто снова возвращалась к ожиданию и неопределенности, а это состояние всем нам идет на пользу и помогает одолевать день за днем, поскольку нет ничего хуже чувства, что все стабильно и неколебимо или вошло в более или менее нужное русло, а то, чему предстояло произойти, уже произошло или как раз сейчас происходит, и впереди не будет никаких волнений или неожиданностей – до самого конца пути, а если какие и возникнут, их на самом деле можно считать вполне предсказуемыми, хоть в этом вроде бы и есть противоречие. Большинство обитателей земли врастают в свою повседневность и довольны уже тем, что видят начало рабочего дня, а потом видят, как день описывает дугу, клонясь к завершению: именно так сама я мечтала жить, когда была молодой и впереди у меня намечалось лишь гладкое будущее, ничем не похожее на занозистые настоящее и прошлое. Но коль скоро мне досталась другая жизнь и с ней пришлось свыкаться, именно такой жизни я теперь и желаю: тот, кто привык жить в ожидании, никогда в полной мере не смирится с наступлением развязки, как будто лишающей его воздуха.
Короче, какое-то время Томас был Томасом и не был им. Я наблюдала за ним со смесью недоверия и узнавания – и одно усиливало другое, сколь абсурдным это бы ни казалось, или, вернее, одно не могло существовать
Разумеется, я не узнала Томаса, когда он появился на площади. Ранним утром я, как обычно, вышла на один из балконов. Дело было в воскресенье, Гильермо с Элисой ночевали у друзей. Начинало светать, но у нас только что передвинули время на час вперед, то есть украли час у минувшей ночи, совершенно по-идиотски называя это “переходом на летнее время”, а крадут у нас этот час, как правило, в начале апреля или даже в конце марта. Прошло двенадцать лет с тех пор, как Томас простился со мной в аэропорту Барахас, направляясь, по моему предположению, на Фолклендские острова, на войну, которая уже успела уйти в прошлое, как и две англоафганские, Крымская, наша Марокканская или та, где воевал столь любимый женщинами солдат Луис Новаль, застывший теперь на площади в виде уродливого памятника. И кто теперь вспомнит погибших на тех войнах? Они словно бы никогда и не существовали, они стерлись из людской памяти даже чуть быстрее, чем те, кому удалось выжить.
Утро было холодное, желтоватый свет предвещал снег, поэтому я вышла на балкон в пальто, решив, что иначе долго там не простою. Потом я собиралась в очередной раз просмотреть “Моби Дика” для одного из моих уже не раз повторенных курсов, хотя текст я хорошо помнила, но перед сном зачем-то пыталась вникнуть в одну фразу из первой главы, в которой, возможно, таится загадка (или не таится, а просто мы, преподаватели, слишком придирчиво впиваемся в тексты). Вот эта фраза: “Да, да, ведь всем известно, что размышление и вода навечно неотделимы друг от друга” [61] . Почему “всем известно”? Откуда “известно”? С этим пустым вопросом в голове я и уснула. Но проснулась слишком рано и в беспокойстве, странном для спокойного воскресного утра, – возможно, из-за внезапного похолодания или непривычки к бессмысленной перестановке часов. И действительно, едва я вышла на балкон, буквально через пару минут, вокруг запорхали снежинки, поначалу медленные, редкие, несмелые и совсем мне не мешавшие. Однако меня охватила дрожь, но скорее нервная, чем физическая, я рывком запахнула полы пальто, облокотилась на перила и посмотрела сначала в одну сторону, потом в другую: народу на улице в такое неуютное время было мало, я могла по пальцам пересчитать прохожих. И даже занялась этим: один, два, три, четыре, пять, шесть – и семь, но тут увидела фигуру человека, который шел в сторону нашего дома с маленьким чемоданом в руке, а другую руку он чуть приподнимал через каждые несколько шагов, словно робко с кем-то здоровался. Сделав эти несколько шагов, он останавливался, ставил чемодан на землю, оглядывался по сторонам и слегка взмахивал рукой, после чего проходил следующий короткий отрезок. Я не видела его лица, пока он не подошел ближе, и тогда я увидела лишь часть лица и совершенно его не узнала. Это был мужчина средних лет, плотного сложения, с абсолютно седой бородой, какие в кино носят подводники, – густой и одновременно коротко подстриженной, то есть вполне ухоженной. На нем был темный плащ с поясом, то ли черный, то ли темно-синий, кепка с большим козырьком, скорее французского или голландского фасона, чем испанского, и выглядела она старомодной, но, наверное, служила защитой от неминуемых в этот день дождя и снега. Кепка мешала разглядеть черты лица. Всем обликом своим мужчина напоминал моряка, который возвращается после долгих странствий, но в Мадриде такое воспринималось как нечто необычное и нелепое. Я вообразила, будто он здоровается со мной, увидев меня на балконе, и поэтому время от времени взмахивает рукой – на секунду, не больше, и тотчас опять опускает ее, как если бы хотел привлечь мое внимание, но тотчас раскаивался в своем непроизвольном жесте и старался побыстрее опустить руку. А может, опускал ее, потому что не получал от меня ответа, а я и не собиралась махать рукой незнакомцу с чемоданом, вполне возможно пьяному, да еще ранним утром, когда неожиданно пошел снег и на улице почти никого не было. Я хотела всего лишь немного порадоваться этим снежинкам, прежде чем опять окунуться в “царивший в душе ноябрь” и прежде чем снежинки станут крупнее и решительнее, если, конечно, станут. А они стали, но я не сразу это заметила, и не сразу закрыла балконную дверь, и не сразу укрылась в квартире, потому что меня отвлекла фигура этого человека. Он почти подошел к подъезду, но потом резко повернул назад, двинулся к маленькому скверу с памятником солдату и сел на скамейку. Достал сигарету и закурил, я видела, как он сидит, погруженный в себя, видела его в профиль, но мало что еще, так как теперь мужчину наполовину закрывали деревья. Я услышала цокот копыт, и он тоже его услышал, мы оба, и он и я, стали искать, откуда цокот доносится: пара конных гвардейцев двигались по улице Сан-Кинтин в сторону площади Энкарнасьон; одна лошадь была белой, вторая черной, и на первой снег был незаметен, а вторую, наоборот, быстро покрывал белыми пятнами. Доехав до улицы Павиа, они повернули на нее и направились к Королевскому театру; было странно, что гвардейцы патрулируют город так рано, когда кругом царят тишина и покой и площадь почти пуста. Я не могла отвести от них глаз, они проехали совсем рядом, и я провожала всадников взглядом, пока они не скрылись, оставив позади навозные следы, прямо у меня под носом, как говорится. Тогда я снова попыталась отыскать взглядом бродягу голландца, но уже не нашла, он испарился, пока я любовалась заснеженными лошадьми. Мое пальто тоже стало белым, я тоже была заснеженной, в том числе и волосы. Прежде чем вернуться к главе, где говорилось о том, что именно рассказчику “заменяет пулю и пистолет”, надо было высушить волосы. Раздался звонок в дверь, чего я никак не ожидала. Я закрыла балкон, бесшумно двинулась в прихожую и с опаской посмотрела в глазок; ведь время было совсем не подходящим для визитов, как и для курьеров, особенно в воскресенье. За дверью стоял моряк в своей кепке. Стоял опустив голову – не знаю, было это проявлением скромности или готовности терпеливо ждать, в любом случае козырек закрывал ему лицо, оставляя на виду только край бороды. Мне не хотелось отзываться, пусть думает, что дома никого нет. Наверное, он ошибся и позвонил не в ту квартиру. Но как он проник в запертый подъезд? По домофону никаких сигналов не было, возможно, ему открыл тот жилец, к которому он и пришел, или соседка, которая собиралась поселить его у себя, а потом он просто перепутал двери. Не знаю почему, но я отозвалась:
61
Перевод И. Бернштейн.
– Кто там? Кого вы ищете? Скорее всего, вы ошиблись. – И добавила совершенно некстати: – Сейчас еще слишком рано.
И тогда он вежливым жестом снял с головы кепку, как и положено воспитанному человеку, словно стоял уже передо мной. Я увидела более темные, чем борода, волосы, большие залысины. Он поднял лицо. Стекло в дверном глазке искажает картину, и все равно это лицо показалось мне знакомым. Правда, очень смутно знакомым. Мы ведь не ждем, что вновь появится умерший, даже если его тела так и не удалось найти. Не ждем мы и пропавших без вести, или сбежавших, или изгнанных.