Беседа
Шрифт:
— Дайте мне самую большую пылинку, какая у вас есть!
И тогда старая, утомленная кассирша, у которой плохие соседи и у которой всю ночь в ушах было трамвайное движение, выдала ей пылинку величиной с земной шар…
— Мы стали очень быстрыми в сплетнях
И очень медленно спорим с судьбой, —
негромко сказала кассирша.
А девочка попросила:
— Пожалуйста, пригласите меня в гости!
И вот она пошла к ней в гости.
(Показать жизнь рядовой трудовой женщины.
Я так жалею, что эту кассиршу Варвару Никифоровну придумал только в третьей главе. Как хорошо было бы, если бы она действительно существовала.
Я бы пошел к ней вместе с девочкой, и мы встретили бы там участкового надзирателя Ивана Моисеевича Урядникова, который давным-давно совершил столько преступлений, что не арестован только потому, что является участником моего повествования.
Иван Моисеевич Урядников вовсе не человек — это старый царский полтинник. Он член КЗП — Клуба Заплаканных Палачей. Это он казнил Софью Перовскую и Желябова…
Мы сели бы с ним за стол, который уже четвертый век существует без четвертой ножки. Но моя коленная чашечка уже привыкла к ее отсутствию и приспособилась, как приспосабливается всякое живое существо. Я бы спросил Урядникова:
— А вы знаете, что теперь каждое утро тысячи Софий Перовских проходят через проходные и два раза в месяц получают зарплату? Зачем же вы казнили ту, самую главную?
А в это время вошла бы выдуманная мною Варвара Никифоровна и внесла бы прелестные суточные щи. И щи загрустили бы оттого, что они суточные, им захотелось бы жить дольше…
Вдруг девочка, такая милая, что ей с первого взгляда хотелось писать письма, сказала:
— Я никогда не видела моря.
— Поедем! — сказал я.
— Это далеко?
— Сколько хочешь, столько будем ехать…
И мы оказались на берегу моря. Вдруг девочке показалось, что на морской глади возник лунный столб. Он был невероятный, этот столб… Частная капиталистическая яхта рассекла этот столб. Владелец яхты был лично знаком с замечательным сказочником Александром Грином. Он страдал бессонницей и избороздил все моря и океаны в поисках страны, где можно задешево покупать сны.
И девочка через многие морские мили крикнула капиталисту:
— Я вам отдаю свои сны бесплатно, у меня их так много!
— Отвези меня обратно, — сказала девочка. — Ведь я так и не побывала у тети. А она старенькая.
— Хорошо, — сказал я. — Разве ты не видишь, мы уже в Курске.
И тогда девочка увидела удивительное войско. Это не было ополчение 1812 года. Это было ополчение 1941 года… (Одним из еле выживших, но потом все равно умершим, был Восьмой Гривенник.)
Звезды не хотели идти к ней, потому что боялись обжечь ее, а планеты не подходили близко, потому что боялись, что ей будет холодно, так как они светят отраженным светом. И вдруг звезды показались ей покорными, и она сказала им:
— Подите ко мне!
И звезды пошли к ней, и никогда в астрономии звезды не были так близки к земле.
И тогда девочка, играя в скакалочку, на десять лет подпрыгнула вперед.
И звезды, как свидетели скандалов,
Так
Над ним даже звезды, как тяжелые шторы, висят…
А мой Второй Гривенник был очень разумный мальчик, он сразу же попал в детдом, там его воспитали, он стал инженером, потом его судили за растрату, он сел и так и будет сидеть в тюрьме до конца этого моего повествования.
Чем хороша опасность? Тем, что от нее некуда деваться. (Судьба Шестого Гривенника.)
Мне хочется выдумывать, но не как фокусник, а то что есть на самом деле. Мне хочется выдумывать сливочное масло, и я жалею, что оно уже есть. Мне хочется выдумывать домоуправление, которое мешает жить жильцам.
Официанта Райпищеторга обязали быть официантом на Олимпе. «Им, богам, хорошо, — жаловался официант. — А меня-то трест послал на высоту по службе, а на высоте чаевые дают облаками. А у меня двое детей…»
_ Ты хочешь есть?
— Нет.
— И я не хочу. Давай закажем одно «хочу» на двоих…
Были бы у меня такие сны, с каким удовольствием я бы выпил!
Заря была очень похожа на русскую печь, в которой пекутся булки для ангелов.
Людям раздавали куски зари и куски заката, но очереди не было. Люди привыкли стоять в очереди за хлебом, за мясом и не хотели стоять в очереди за зарей или закатом.
И часы, разведя руками, показали четверть десятого.
— Господи, боже мой! Обратись ко мне! — сказал горячо любивший жену атеист.
Ночь. Не спится и не пишется. Достаю кошелек, вынимаю гривенник и кладу его перед собой. Гривенник стал одушевленным. Он встал на ребро и побежал по окружности стола. Никто не видел на Гривеннике выражения страдания. Я первый увидел. И тогда я неожиданно понял, что Гривенник такой же бедняк, как я. И у него и у меня было не больше десяти копеек…
СТАТЬИ, РЕЦЕНЗИИ, ВЫСТУПЛЕНИЯ
ВИССАРИОН САЯНОВ
Много говорили и спорили о том, существует ли в природе «комсомольская» поэзия, разнится ли она от пролетарской и что под ней следует подразумевать.
Споры носили чисто идейный характер, поэты редко соглашались носить звание «комсомольский», подразумевая под этим званием незрелого пролетарского художника.
Небольшая книжка Виссариона Саянова «Комсомольские стихи»[6] рассеивает все сомнения: это стихи, безусловно, комсомольские, написать ее мог только комсомолец, и предназначена она в первую очередь для комсомола. О «незрелости» здесь не может быть и речи. Крепко налаженный, строго связанный стих стоит на голову выше многих произведений наших «стариков», за исключением нескольких, более ранних произведений поэта («Когда еще шумит Тверская», «Скрипка» И др.).