Беседы о журналистике (второе издание)
Шрифт:
Несмотря на серию приключений, в порт Сасебо ему удалось прибыть точно в срок. Но главные осложнения, как выяснилось, только начинались.
«В самый разгар демонстрации я почувствовал на своем плече чью-то увесистую руку… Оборачиваюсь: передо мной стоят два здоровенных американца из военной полиции и спрашивают:
— Почему без каски? Вы журналист?
— Да, журналист.
— Почему же ваша редакция не снабдила вас каской с названием газеты? Ведь вы видите, что здесь все — и полицейские, и репортеры, и демонстранты — в касках.
Сейчас
Поблагодарив за совет, я подумал: „Представляю себе реакцию этих военных полисменов, если бы на голове у меня была каска с надписью „Правда““.
Быстро набросав четыре странички, помчался в первое же почтовое отделение, чтобы передать мое сообщение по телефону в Москву, зная, что в три по местному — или в девять утра по московскому — мой токийский номер должна вызвать „Правда“. Но оказалось, что все каналы телефонной связи с Сасебо заняты.
Самое ужасное для журналиста, когда у него в руках готовый материал, а передать его в редакцию нет возможности. Мелькнула мысль: у американцев здесь, в Сасебо, наверняка есть канал связи с Токио. И я направился к клубу американских офицеров. Смелым шагом вошел туда между двух стоявших у входа морских пехотинцев.
Увидев первый попавшийся телефон, спрашиваю:
— Как позвонить в Токио?
— Очень просто — наберите индекс.
Набрав номер токийского международного пресс-клуба и услышав знакомый голос швейцара, я сказал ему:
— Хироси-сан, позвоните, пожалуйста, на международную телефонную станцию и скажите, когда будут вызывать из Москвы Офуцин никофу, — я произнес фамилию так, как ее пишут и произносят японцы, — что я нахожусь в Сасебо по такому-то телефону.
Швейцар ответил: „Хорошо, сэр!“ — и повесил трубку.
Сел за столик, заказал пиво. Не успел выпить бокал, как зазвонил телефон. Американец с военной повязкой на рукаве обратился ко мне:
— Вы просили Токио?
Беру трубку и слышу раздраженный голос нашей правдинской стенографистки Серафимы Дмитриевны:
— Передавать будете?
— Буду.
Начинаю диктовать свои четыре странички, названия даю по буквам. Тем временем вокруг меня начинается какая-то суета, беготня… Возле меня появляется дежурный из американского офицерского клуба с повязкой на рукаве, подходят еще двое…
— Простите, а кто вы такой будете? Как вы оказались здесь?
— Я из международного клуба журналистов в Токио.
— А какую газету вы представляете?
— Московскую газету „Правда“.
Выставили за дверь, а у меня гора с плеч: репортаж то в Москве».
— Не растеряться в критической ситуации — это и есть верный способ умилостивить Случай.
«Дом номер двадцать девять был обыкновенным, слегка закопченным домом боковой парижской магистрали. Нижний этаж занят автомобильной прокатной конторой и гаражом. Во втором этаже на двери несколько табличек с надписями. Позвонили…
Уже пятнадцать минут, как нас
На коленях лежит фотографический аппарат. Мой француз уже скучает. А я нет! Я бы просидел еще столько же, разглядывая полуприкрытыми глазами эту заурядную и невероятную комнату.
Ведь стул, на котором я сижу, — он стоит не в партере театра, где ставят историко-революционную пьесу.
Ведь здесь — настоящий царский военный штаб через пятнадцать лет после полного разгрома и изгнания белых армий!»
Таковы вступительные такты репортажа М. Кольцова «В норе у зверя». Он создан и опубликован в 1932 году. Репортер проник в самое сердце эмигрантской контрреволюции под видом французского журналиста. И вот он ждет…
«Начальник первого отдела — генерал Павел Николаевич Шатилов.
Из боковой двери выходит еще не старый мужчина с длинной кавалерийской талией. Он оправляет на ходу пиджак. И предупредительно улыбается двум приподнявшимся со стульев французским журналистам».
Бесценна важность пристальных наблюдений советского журналиста за повадками притаившегося зверя, за обликом белоэмигрантского врага: «На стене у начальника шгаба русской белогвардейщины — маленькая карта Европы и большая карта Маньчжурии. На столе, поверх бумаг, пачка номеров московского журнала „Плановое хозяйство“. Зверь, забившись в берлогу, все еще собирает силы к прыжку. Он не выпускает из глаз те места, в какие ему хотелось бы раньше всего вцепиться когтями и зубами…
— …Мои женераль, вы разрешите сделать снимок?
Он что-то кокетливо бормочет о плохом освещении комнаты. Но доволен, почти в восторге. Он уже видит себя, отпечатанного нежно-коричневой краской во всю страницу роскошного французского журнала. И предвкушает галантный текст: „Известный — ле селебр — русский генерал Поль Шатилофф, глава храбрых русских комбатантов во Франции…“ Нет, милый, ты прогадал.
Это совсем из другой фильмы…»
Глава российской контрреволюции тридцатых годов прогадал в заигрывании с международной реакцией, в ставке на расширение своей популярности, как и глава португальской правой эмиграции семидесятых годов. Прогрессивные журналисты во все времена проявляли массу изобретательности и отваги, чтобы выставить на публичное осмеяние зловещие призраки прошлого.
И напротив: создать всенародную поддержку, протянуть надежную руку дружбы борцам за свободу, узникам фашистских застенков.
Однажды с поезда, прибывшего в захолустный немецкий городок Зонненбург, знаменитый не парками или памятниками, а тюрьмой, сошел молодой респектабельный мужчина и уверенно направился к зданию тюрьмы.
Сейчас он пройдет через три двора, через караулы и контроли, минует вместе с надзирателем «целую систему безупречно белых и безупречно стальных решеток». Кто он? Зачем пожаловал сюда? Об этом он сам расскажет, когда уедет из Зонненбурга и покинет Германию. Но сейчас ему нужно не выдать себя, сдержаться, увидев заключенного Макса Гельца.