Бесконечные соблазны Энигмы
Шрифт:
– А птица?
– Информация, Тинкерман. Птица — тоже информация, только в другом виде, подобно тебе, мне, всему остальному. Все на свете — информация. В конце концов, почему птица заслуживает больше внимания, чем кристалл? Ничего подобного! Информация другого вида, только и всего.
Я не находил в ее речах смысла. Острый случай «эйфории исследователя»! Все мы заразились этой болезнью, поэтому пришло время возвратиться на «Орфей». Давно пора! Оставалось только дождаться, когда вернется Толли.
– Энтропия — это информация, — говорила Лия. — Простая синусоида не несет ни информации, ни энтропии.
Взгляд Лии был отрешенным.
– Птица, Тинкерман? Птица, говоришь? Разве это странно? Здесь есть вещи гораздо интереснее какой-то птицы.
Надо было срочно возвращаться. С помощью Лии или самостоятельно, но я был обязан отыскать уцелевших.
Если после катастрофы кто-то выжил, уцелевшие могли прослушивать радиодиапазон в ожидании какого-либо сигнала. Но они вряд ли знают о нашем появлении. Странное радиоэхо означало, что на «Орфее» невозможно принять их сигналы. А здесь? При всем своеобразии здешнего распространения волн потерпевшие должны были первым делом использовать этот шанс. Я прошелся по всем возможным частотам, но не услышал ничего, даже помех. Она… то есть они, скорее всего, не ведут трансляции. Она… то есть они, вероятно, просто ждут сигнала…
Я загрузил в память передатчика свое послание: «Привет! Вы тут? Просьба ответить. Привет! Есть кто-нибудь?» Текст пошел на всех частотах, используемых для призыва о помощи. Когда она, то есть они ответят — вернее, ЕСЛИ ответ прозвучит, — датчик частоты зафиксирует сигнал и оповестит меня.
Трудно было рассуждать здраво: свет, лившийся неизвестно откуда, и странные пейзажи сводили с ума. Стоило мне закрыть глаза, как небывалые картины заполоняли меня, всасывали в себя. Я чувствовал, что превосхожу размерами целые планеты; а в следующее мгновение превращался в карлика меньше булавочной головки. На периферии моего зрения что-то раздражающе помигивало.
Переутомление, вот и все. Это просто усталость. Я заполз в пузырь, улегся и мгновенно отключился.
Когда я проснулся — сколько же времени прошло? — На передатчике помаргивал индикатор записи сообщения. Видимо, оно пришло накануне «вечером»… На мое послание ответили!
Ответ состоял всего из трех слов, сказанных женским голосом: «Я здесь. Жду».
Лия опять ушла. Может, она вообще не спала? Я снова включил приемник. Пусто. Впрочем, не совсем: я засек несущую волну. Сообщений на ней уже не было, но сама волна оставалась, словно кто-то, уходя, оставил включенным передатчик. Этого хватало для пеленга. Я зафиксировал его, стер буфер и включил сканер на запись новых радиограмм. Потом схватил омнибластер и портативный приемник и побежал спасать оставшихся в живых.
Судя по направлению, мне надо было спуститься на уровень-другой. Было огромной удачей, что расположение лагеря выживших обеспечило прямое прохождение радиоволн. В обеих точках своего спуска я оставил по маяку — необходимая предосторожность. Хотя заблудиться я не мог: пейзаж был незабываемым, он буквально светился в моем воображении.
Еще один спуск.
Я увидел примерно то, что
Палатка походила на саму планету: я преодолевал один за другим слои сморщенной фольги, тонкие, как паутина. Внутри меня ждал все тот же свет, не имеющий источника.
Ее голос был одновременно знакомым и чужим; я знал его всю жизнь — и никогда в жизни не слышал. Прозвучали почти те же слова, которые я слышал по радио:
– Я жду тебя.
Слова застряли у меня в горле. На глаза навернулись слезы. Я не мог говорить. Она ждала, спокойно глядя на меня; ее непоколебимое спокойствие только усиливало мое смущение. Я вдруг понял, что неподобающим образом возбужден, и отвел глаза. Только этого не хватало! Вдруг она заметила? Что она подумает? Давно ли она здесь?
– Я… — Заминка. — Здравст… Привет! Меня зовут Дэвид Тинкерман.
– Да, конечно. — Улыбка. — Дэви Тинкерман. Я ждала тебя.
Мы не могли быть знакомы, и тем не менее я каким-то образом ее знал. Меня никто не называл «Дэви» лет с восьми. Внезапно меня осенило: она была приходящей нянькой у меня, восьмилетнего, когда мы жили… Где? Мне не удавалось вспомнить дом. Казалось, ее имя вот-вот всплывет из глубин памяти. Господи, как же я мог забыть? Я, восьмилетний мальчишка, был ослеплен ею, безнадежно влюблен. Сколько ей было — пятнадцать? Тогда я даже боялся к ней приблизиться, но все равно поклялся, что вырасту и женюсь на ней, чтобы вечно ее любить; она тогда не засмеялась, а согласно кивнула и обещала подождать.
Сколько лет я не вспоминал ее?
Передо мной стояла уже не девочка-подросток. И все же… Ей следовало выглядеть гораздо старше меня. Видимо, все дело в растяжении времени. Наверное, она воспользовалась первой же возможностью, чтобы улететь в космос, — всего через пару лет после переезда моих родителей — вечно они переезжали! Сколько с тех пор минуло лет — двадцать, тридцать?
– Сколько ты тут пробыла? — спросил я.
– Час. Десять лет. — Она пожала плечами. — Или миллион. Время здесь не играет большой роли. Минута — это вечность. — Она улыбнулась, заставляя трепетать мое сердце. — Я рада, что ты меня нашел, Дэви. Я всегда тебя ждала.
Мы шли к пузырю и болтали обо всем. Она следовала за мной, совсем близко — так, что ее дыхание касалось моей шеи. Я недаром шел впереди: так я скрывал от нее свой восторг. Я говорил ей о годах, которые мы потеряли, о том, как получилось, что я отправился в космос, о проектах, в которых я участвовал, о гордости, которую испытывал, когда дело моих рук обретало способность к полету. Но сколько я ни говорил, сколько ни изливал душу, ни разу не упомянул Лию. В этом не было беды: я был уверен, что девушка все знает. У нас еще будет время наговориться, рассказать друг другу о прожитых жизнях. Я был уверен, что Лия и девушка почувствуют взаимную симпатию и подружатся.