Бесконечный тупик

Галковский Дмитрий Евгеньевич

Однажды Розанов высмеял Хомякова, заявив, что он подходит к философии Лютера

«с какими-то вопросами киевского семинариста, с какой-то схоластической тетрадкой „вопросов“ и „ответов“, спрашивает его по „вопросам“ и, не слыша от него „ответов“, значащихся в киевской тетрадке, творит над ним суд до того неуклюжий и не в соответствии с событием и лицом, что читателя по коже дерёт».

Хомяков в славянофильском запале обернулся неожиданно для самого себя «русским с тетрадкой», дурачком из идейных. Но тетрадка, к счастью, была у него только по одному пункту. А есть русские, у которых на всё есть тетрадка, у которых весь мир в одну тетрадку записан. Ну, в три. И он, бедняга, начинает носиться с этими «философскими тетрадями». И тут уже всё, контакт с ним возможен только в форме допроса.

В статье «Памяти Хомякова» Розанов подметил, что проповедь добра сочеталась у самого Хомякова с довольно злобным отношением к чужим мнениям. Но Розанов на

этой статье оборвал собственную ругань и потом пошёл наперекор. Он не стал «разрушать» Хомякова. Зачем?

Тогда же, в 90-е годы, Василий Васильевич с горечью заметил:

«Касательно католичества у нас, русских, можно сказать, существуют одни предрассудки и коротенькие смешки. Новая наша полемика против него есть только серьёзная форма развития этих же смешков.»

Но сам Розанов в полемике с Хомяковым просто прыснул в рукав, почувствовал смешную чёрточку и щипнул за неё. Пускай больно, с вывертом, но от этого не умирают. Хомяков же в полемике с западным христианством поставил себе эту полемику чуть ли не целью жизни и стал утюжить противника томами. Получилось слишком серьёзно и, по закону обратной перспективы, слишком неумно. Розанов, как и все русские честно заходился, но у него хватало чутья не заходить слишком далеко. Он всегда потом возвращался. Бродил в разные стороны, рыскал, но никогда не заблуждался. Глохнул, слепнул, орал, в голове шумело, глаза наливались кровью, а потом вдруг посередине обрывал, бессильно, в изнеможении садился на землю. «А зачем?» – щёлкал в голове вопрос-выключатель. А с земли тянуло влагой, прохладой. Он грустно подпирал щеку рукой, задумывался, замолкал. И выскакивал из тумана линейного мышления. А его противники всегда проскакивали, просчитывались.

741

Примечание к №373

Как его смерть трансформировалась в эти строки?? Фантастика.

На уровне сознания адаптации к смерти отца быть не могло. С точки зрения разума факт этот был совершенно однозначен, и уйти от него было некуда. Его можно было только постепенно забывать. Я уже был достаточно испорчен мышлением, чтобы понимать всю ошибочность попыток сублимации и т. п. Но параллельно с недоумённым молчанием происходила постоянная шлифовка идеи отцовской смерти на уровне снов. Сны все более укутывали больную мысль, скрывали её ранящие углы. Сначала меня мучили кошмары: я видел оскаленное небритое лицо отца в окровавленных осколках разбитого зеркала, отец всё время оказывался страшно жив, и это его существование в снах находилось в ужасном противоречии с простым и уютным фактом смерти. Он всё приходил и приходил. Но потом всё получилось, и я вырвался из фрейдистского кошмара, соскочил с его в никуда идущего поезда. Получилось всё хорошо. Я ходил в своих снах с отцом по вечерней Москве, и он, трезвый и грустный, говорил со мной, и я рассказывал о своей уже незнакомой ему жизни. Тут была боль и счастье.

О чём эта книга? Об отце. Словами ничего нельзя сказать. Что мне сказать? Сама эта тема – «отец и сын» – банальнейшая, затёртая до дыр, мусоленная-перемусоленная. И все мои мысли и чувства совсем не интересны. Неинтересны самому МНЕ. Мне хочется думать о нём, но нельзя. С точки зрения фантазии («к отцу в палату пришёл священник, и он умер как христианин, причастившись») это все может быть эстетизированно и интересно, но, увы, неподлинно, увы, не для меня. Отца тут не будет. Он будет так же мёртв, как и в жизни моей мысли. И вот я пришёл к нему в снах. Этого нельзя передать, но есть ВЕРНОЕ ощущение освобождения. Точно его жизнь – это отдельные рассыпанные ноты, сливающиеся и наполняющиеся высшим смыслом через мою жизнь. Я смысл его бессмысленной жизни. И это есть элемент осмысления и моей собственной жизни. Я никому не нужен. Но моя ненужность (вот сейчас), опрокинутая назад, наполняет бывшее ранее содержанием. Речь здесь идёт не о таком мышлении, а о таком интуитивном, «во сне», чувствовании. Внешне я бежал от отца (и до сих пор ни разу не был на его могиле), а внутренне всё время шёл к нему. Его смерть перестала определять моё "я", я стал свободен, и в этой свободе он жив. Я знаю родовым знанием, что в его большую голову приходили такие же странные мысли– сны. Отец был бабочкой, ерундой, мотыльком, мучительным поиском нужного слова. По-моему, я прав, иначе было бы СЛИШКОМ жестоко. Мой слабый разум видит, что что-то со мной все эти годы происходило и это каким-то непостижимым образом связано с отцом. Во мне есть мысль отца, идея отца, которая развивается, может быть, без моей воли и желания. Следовательно, он жив. Он мёртв в моей мысли. Мёртв и в моих чувствах. Но он жив во снах. И перестал сниться, когда ожил в мыслях и чувствах. Он мне всё снился, снился, и наконец наши встречи перестали быть мучительными. Но все же существовала невидимая грань, черта. Он приходит все реже, и грань эта год от года становится всё тоньше, всё незаметней. И когда повалит сквозь пустеющие глазницы снег предсмертных

снов и вокруг снова засмеются над нами, а Одиноков вновь проплывёт перед моим потухающим взором, медленно качаясь на огромной ржавой вешалке – жалобный визг металлических петель и кирпичное солнце, безнадёжно погружающееся в горизонт, – тогда через истончающуюся дымку спасительной пространственной реальности (кишение взаимопереплетающихся казарменных объёмов, запах жареного лука, тусклые лампочки и матерная ругань), через дымку я шагну к отцу и ничто уже не будет разделять нас. Я обниму его, прижмусь к колючей щеке, и он ласково улыбнётся, тоже обнимет. А потом я скажу: «Никому мы, пап, не нужны. Мы же эти… ничтожества». И мы пойдём рука об руку по тихому, заснеженному переулку. Белое небо. Тихо, только снег скрипит под ногами. Отец тащит огромный черный чемодан, с которым меня отправляли в пионерский лагерь. На его фанерном боку аккуратная белая наклейка: «Одиноков». Чемодан мешает, и отец выпускает его из рук. Он беззвучно падает на снег, и оттуда вываливается моя одежда: футболки, рубашки, спортивный костюмчик. Однажды отец рассовал во все карманы и кармашки моей одежды леденцы. Так я бы их сразу съел, а тут надену новую рубашку, а там 3 леденца. Я думаю: вот, случайно попали. А потом через несколько дней лезу за резиновыми сапогами, а в каждом по 5 леденцов. И снова радость. А под конец лагерной смены уже думаю, что, может быть, где-то между одеждой тоже случайно затерялись. И на дне шарю, нахожу конфеты ещё… А сейчас чемодан уже не нужен. Мы даже не оборачиваемся на него и идем… Вперед, в белую мглу. Отец сжимает мне руку, и земля начинает уходить из-под ног. И мы молча падаем, падаем…

742

Примечание к №736

«Когда век-то кончится, Антихрист придёт» (Серафим Саровский)

Предчувствовали. Глубоко во сне, но видели. Леонтьев сказал однажды:

«Русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится ещё быстрее всего другого по смертному пути всесмешения… и мы неожиданно из наших государственных недр сперва бессословных, а потом бесцерковных или уже слабо церковных, – родим антихриста».

По поводу этой странной фразы Бердяев в «Русской идее» заметил следующее:

«Леонтьев никогда не верил в русский народ и оригинальных результатов он ждал совсем не от русского народа, а от навязанных ему сверху византийских начал… Он делает страшное предсказание (о порождении антихриста). Ни к чему другому русский народ не способен».

Но позвольте. Разве рождение антихриста это не «оригинальный результат»? (797) И разве нужно ещё что-то народу, который оказался СПОСОБЕН на ТАКОЕ? На подведение итога двухтысячелетней христианской цивилизации? Это же максимум творчества. Это ответ человека на вызов Бога. Рождение Христа есть вещь гораздо более частная. Активное начало там принадлежало исключительно божественной воле. В создании антихриста несомненно человеческое воление, несомненно участие человеческого сознания. И на подобный акт, несомненно, должны были уйти все силы нации, несомненно, на это были потрачены столетия.

Такой народ вправе гордиться собой, такой народ жил не зря, без такого народа в мировой истории будет ничего не понятно. И перед каждой мыслящей личностью такого народа теперь неизбежно стоит и будет стоять всегда дилемма глубочайшего метафизического уровня. Такой народ отныне обладает высочайшей ответственностью перед всем человечеством.

743

Примечание к №607

Месть тоже должна быть рассчитана вперёд на века.

Прощать – упрощать. Мстить – мешать, замешивать, вмешиваться. (757) Прощение просто. Месть – сложна. Где месть истончается, мстить уже не хочется, нет интереса. Нити с миром рвутся, и человек улетает в ничто. «Где тонко, там и рвётся».

Философия основана на мести. Религия – на прощении. Эти две силы и борются в мире, на них мир основан. Повязал все местью, оказался в центре мести, как червяк в коконе. Но простил и полетел бабочкой. Прости – прощай.

Но ведь и прощать нельзя, предварительно не задумав мщения. «Прощай врагам своим». Это возможно лишь после предварительной обиды, злобы. Враг должен быть понят, установлен. А когда врагов нет, тогда и непонятно, кому прощать и что прощать. Но уже «ограничивание» и понимание врага и есть прощение. «Понять значит простить».

Я тут совсем ничего не понимаю. И кажется, это нельзя понять. В какой мере можно говорить о вине не отдельного человека, а нации, то есть национальной идеи? И каким образом можно отомстить идее?

Русская месть – быстрая месть. А так думать, готовиться. Тут начинается рефлексия, спохватывания.

744

Примечание к №733

Но какое-то подобие меры ещё соблюдено, ещё концы с концами вроде бы сходятся. (О диссертации Соловьёва)