Бесконечный тупик
Шрифт:
Стравинский вспоминал об истории создания своего «Петрушки» (сочинён-ного в 1911 г.):
«Мне захотелось развлечься сочинением оркестровой вещи, где рояль играл бы преобладающую роль… Когда я сочинял эту музыку, перед глазами у меня был образ игрушечного плясуна, внезапно сорвавшегося с цепи, который своими каскадами дьявольских арпеджио выводит из терпения оркестр, в свою очередь отвечающий ему угрожающими фанфарами. Завязывается схватка, которая в конце концов завершается протяжной жалобой изнемогающего от усталости плясуна».
По поводу этой фразы эмигрантский критик Борис Филиппов заметил в одной из своих статей:
«Характерно, что Стравинский замыслил свою партитуру, как ПОБЕДУ оркестра, как целого, как СТИХИИ, как ИСТОРИИ, над одиноко ИЗНЕМОГАЮЩЕЙ ЛИЧНОСТЬЮ, притом – РЯЖЕНОЙ, БАЛАГАННОЙ: Петрушкой-роялем … И всё-таки – бедный Пьеро-Петрушка! Хотя – социально там, исторически, –
(Из статьи, написанной в 1968 г. и посвящённой ахматовской «Поэме без героя».)
945
Примечание к №943
Сам я человек, живое существо, но оцениваться и существовать в бесконечно родном мире моей родины могу лишь как литературный персонаж.
Мать на кухне:
– Наш-то совсем плох. Врачи говорят, этой весной умрёт. И ти-ихо так.
А сама плачет. Это поздним вечером на кухне. А за стеной в темноте отец лежит.
И вдруг он громко:
– Нее, не нао, не нао! Я жиой, жио-о-ой! Я сы-ышу!
946
Примечание к №943
Символ ужасный!
В чём же кардинальное отличие от Розанова? Его бурная жизнь, в десятках тысяч разговоров, диалогов, споров с огромным количеством людей (и каких людей!), нашла своё выражение в сотнях статей. Статьи – в десятках сборников. А сборники вылились в «Опавшие листья» (все темы, даже обороты рассыпаны по отдельным статьям, а до этого – в разговорах).
«Бесконечный тупик» построен изнутри. Никаких разговоров я не вёл, статей не писал… Всё из пустоты. Может быть, даже не из пустоты в чём-то, а из пустоты вообще. Потому что есть ли она, сама среда, страна, в которой жил Розанов? Нет. Пустота. Иллюзия. Я веду какую-то вялую, апатичную жизнь с пустыми людьми, с пустыми разговорами. Но даже это чахлое подобие действительности я выдумываю, то есть существую в нём вполне сознательно. В корабле моей жизни страшные пробоины, и, кажется, скоро уже он пойдёт на дно. Разве что в этом будет некоторая аналогия с Розановым. Хотя и тут навряд ли. Розанову было что терять – дом, семью, детей, Россию. Мне же – нечего. Розанов содержателен, полон. Я – пуст. «Полифония» Розанова от избытка. Моя – от пустоты, от глубочайшего ощущения, что это ведь НИКОМУ НЕ НУЖНО.
Я начал писать эту книгу в тайной надежде, что в конце концов пелена одиночества будет разорвана и пустой мир, всё усложняясь и переплетаясь, постепенно обернётся реальностью. Но по мере воплощения замысла я увидел, что первоначальная задача бредова. Каков итог? Все силы ушли впустую. Депрессия, горечь.
Могу утешать себя лишь одним: ни один человек не предпринимал столь огромных усилий, в общем заранее зная об их бесплодности.
Что же двигало мной? – Склад души.
947
Примечание к с.54 «Бесконечного тупика»
Именно коэффициент кривизны моего мышления даст туманное и неустойчивое, но истинное переживание
Кьеркегор писал:
«Заблудившийся путник имеет по крайней мере надежду как-нибудь выбраться: местность перед ним меняется, и каждое новое изменение порождает новую надежду. Но человек, заблудившийся в самом себе, скоро замечает, что попал в какой-то круговорот, из которого нет выхода; мысли и чувства в нём мешаются и он в отчаянии перестает, наконец, сам понимать себя. Однако и это всё – ничто в сравнении с положением … хитреца, потерявшего в конце концов нить и запутавшегося в своём собственном лабиринте. Совесть его пробуждается, и он тщетно призывает на помощь своё остроумие. Как поднятый лис, мечется он в своей норе, ища один из бесчисленных выходов, оставленных на всякий случай; вот ему мерещится издалека луч дневного света, он кидается туда, и что же? – Это лишь новый вход! – Вместо того, чтобы выбраться, он таким образом постоянно возвращается в себя самого».
Для Кьеркегора подобное состояние было мучительно. «Бесконечный тупик» есть попытка вполне прослеженного, «рационализированного» иррационализма. Выхода, пожалуй, и нет, но всё же нора обжита и в общем ясна. Сама схема бесконечна, но принцип схемы вполне конечен
Возьмём четыре мысли, четыре «примечания»: А, Б, В, Г. Возможно их спонтанное интенсивное мышление, мышление строго последовательное во времени, но кажущееся совершенно алогичным. Я еду в метро, тупо смотрю в чёрное стекло и думаю. Одна мысль сменяет другую. Простого логического следования нет, но если доследить, то окажется, что мысли А и Б суть следствия мысли В, а мысль Г берёт начало в общем с мыслью В метатексте. Конечно, «Бесконечный тупик» стилизован и адаптирован, «показан», но реальное мышление так и идёт, на этом принципе и построено. Дан каркас мышления. Но дано и содержание моего конкретного мышления, его основные темы. Как сопоставить посещение картинной галереи с оставшимся осадком от вчерашнего скандала и с мыслями о предстоящим завтра визите к зубному врачу? Проблема кажется нелепой. Но из такого иррационального сплетения и состоит нормальное человеческое мышление. И связь эта вовсе не абсурдна. Человек вообще не может мыслить абсурдно. Всё внутренне связано. В каждом человеке есть бесконечный тупик, единый лабиринт его "я".
Как пишутся философские трактаты и книги вообще? Человек выделяет одну из ветвей своего «я» и выращивает её, подрубая боковые отростки. Но меня всегда занимал вопрос: о чём думал Кант, создавая «Критику чистого разума»? И не связаны ли эти мысли (мысли о взаимоотношениях с издателем, о хорошей погоде, о профессуре, о смерти) с самой книгой? А ведь как-то связаны, и связаны очень существенно. Всё в мире связано. Но, конечно, столь мощную и толстую ветвь нельзя впрямую сопоставлять с другими ветвями. Ряд более тонких ветвей – можно. «Бесконечный тупик» – подобие меры, чуть-чуть – и текст окончательно распадётся: связь между мельницей, бутылочным стеклом и далёкой музыкой окажется слишком неуловимой. Из-за большого количества предметов, из-за их самостоятельной серьёзности, значимости. А так всё же ясно… Что ясно? – Всё. Все факты в этом мире. Это ясный мир, прояснённый. Он донельзя упрощён, примитивизирован, но все же есть намёк на реальность. Он ещё достаточно сложен, чтобы быть реальностью. И основным признаком этой сложности является то, что по «Бесконечному тупику» вполне просматривается дефектность моего бытия, его ошибочность. «У Иванова „комплекс“». Но это очень низкий уровень. При развитии личности образуется целый комплекс комплексов, целая сеть взаимоисключающих или усиливающих друг друга ошибок и неправильностей. Личность, подлинная личность только и может существовать за счёт этих комплексов. Быть личностью очень больно. Особенно в нашем мире. Особенно если природой-то предназначен к совсем другому. Разве я, такой, какой я есть, мог бы получиться «естественным путём»? – Нет, только в результате ошибки. И «Бесконечный тупик» – сложный узор ошибок. Все темы ошибочны. Но истинно основное – подлинность. Убрать ошибки – исчезнет подлинность, образуется одна огромная ошибка. Даже костоправы психоанализа заметили, что освобождение от комплекса зачастую приводит к обеднению личности. А что же говорить о десятках ошибок, в авоське которых я и подвешен в этом мире? Вообще ошибка это самое человеческое, что есть в человеке. Природа не ошибается, и Бог не ошибается. А человек ошибается. Он свободен. Свобода творчества для человека есть прежде всего право на ошибку. Природа – необходимость, Бог – Свобода. Человек – осуществление свободы в мире.
948
Примечание к №875
Я – сумеречный.
Бердяев назвал сумерки самым нетворческим временем суток. В «Самопознании» он писал:
«Я вообще плохо выносил сумерки. Сумерки – переходное состояние между светом и тьмой, когда источник дневного света уже померк, но не наступило ещё того иного света, который есть в ночи, искусственного человеческого света, охраняющего человека от искусственной тьмы или света звёздного. Именно сумерки обостряют тоску по вечности, по вечному свету. И в сумерках большого города наиболее обнаруживается зло человеческой жизни».
«Человек, одержимый злой страстью, в сущности, одержим силой чуждой ему, но глубоко вошедшей в него и ставшей как бы его природой. Зло есть самоотчуждённость человека… В сумерки меня охватывает тоска чуждости. Но если в час сумерек я привык делать что-нибудь определенное, ритмизировать свою жизнь, то тоска чуждости ослабевает… Думая о своем отношении к жизни, я прихожу к заключению, что я всегда боялся жизни… я боялся отдаться потоку жизни. И это потому, что видел конфликт между потоком жизни и моим творчеством. Поток жизни иногда уносил, но потом побеждала творческая мысль. Я никогда не обладал искусством жить, моя жизнь не была художественным произведением».