Бескрылые птицы
Шрифт:
93. Я Ибрагим
Люди в глаза называют меня «Ибрагим-рехнутый», они думают, я ничего не понимаю, но частица меня всегда оставалась здравой, будто в уголке мозга живет крохотный человечек, который наблюдает за моим безумием, раздумывает над ним и отпускает замечания, а когда я становлюсь совсем чокнутым, он пугается, прячется в голове или где-нибудь в теле и не выходит, пока не минует опасность. Крохотный человечек знает, что я не окончательно спятил, это он следит за козами и отводит их к хозяевам, когда надо, это он заботится о моей собаке Кёпеке и играет на кавале среди гробниц, чтобы музыкой успокоить мою безумную часть и дать ей малость передохнуть. Он славно играет на кавале, и голый человек по имени Пес, который живет среди гробниц у могилы святого, любит послушать его игру и иногда подсаживается ко мне, когда я играю, но молчит, потому что не
Когда у нас жили христиане, они на сорок дней привязывали в церкви своих сумасшедших, и те излечивались. Христиане ушли, и мои родные привязали меня в храме на сорок дней, надеясь, что способ еще действует, но ничего не вышло.
Я — крохотный человечек. Я барахтаюсь в бессвязице и ахинее, но пользуюсь моментом просветления и спешу рассказать, что в детстве гончар Искандер сказал мне: влюбиться — это величайшее несчастье, какое только может приключиться с человеком. Гончар был мастером на прибаутки, но я до сих пор не сажусь в тени красных сосен, потому что однажды он сочинил такое присловье: «Сидящего в тени красных сосен непременно обгадят голуби». Искандер говорил о несчастье влюбленности, поскольку видел, что я еще мальчишкой влюбился в Филотею, но она была христианкой, а я нет, может, мы и не смогли бы пожениться; гончар сказал: влюбленному человеку никогда нельзя жениться на той, кого он любит, а надо научиться любить ту, на ком женится. Я тогда его совсем не понял, но теперь знаю — он говорил о том, как тебя крутит и крутит, мучит и мучит, отчего жизнь делается невыносимой. Но я все равно хотел на ней жениться, и ничего не мешало, наши семьи ведь сговорились, нас обручили золотой монетой, и мою невесту тоже крутило и мучило от любви ко мне, но потом случился тот ужас, и больше не было ни Филотеи, ни женитьбы, а Дросула меня прокляла, и тогда спустилось безумие, и только я в своем уголке сохранил рассудок.
Теперь я среди камней в тени гробниц, а перед глазами проходят картины, и в них не только Филотея, но все, что случилось за долгие годы войны. То, что было на войне с греками.
Порой с удивлением оглядываюсь на прошлое, и мне так странно, что после поражения в войне с франками я в муках и лишениях преодолел сотни миль из Алеппо в Анкару, чтобы вступить в армию Мустафы Кемаля. Ведь мог бы прийти домой и жениться, но что-то внутри не смирялось с поражением, и я, прослышав, что греки захватили Смирну, а Мустафа Кемаль собирает против них войско, отправился в путь. Я проходил рядом с нашим городом, но не вернулся, хотя это было так просто, и никто бы не подумал обо мне дурно, и можно было легко вступить в отряд четников и сражаться с греками, но я считал себя настоящим солдатом и не желал становиться бандитом. Когда я добрался в Анкару, я был уже не состоянии воевать, и часть меня, хоть и не очень большая, уже, наверное, лишилась рассудка из-за всех боев и страданий, через которые довелось пройти, однако вскоре я поправился и три года бился во всех сражениях. В Киликии наши солдаты гнали французов с армянскими наемниками, в Армении генерал Карабекир наголову разбил армян, но меня там не было. Я дрался с греками в обоих сражениях под Инёню. Помню, как мы одолели греков, но нам все же пришлось отступить, и это было так горько, помню, как мы окончательно разбили греческую армию у реки Сакарья, а у них не было второй линии для отхода, и мы гнали их через всю страну, пока последний солдат не убрался на корабле, а мы заняли Смирну и тотчас пошли на север драться с англичанами.
Я всегда хотел кое-что рассказать, потому что во мне живет какая-то вина, она ужасна и крутит и мучит, почти как любовь, от нее так же больно и муторно, как от несчастья с Филотеей, но у меня есть оправдание.
Оно в том, что, гоня греков к морю, мы видели, как они все разрушили и оставили за собой дымящуюся пустыню, а уцелевшие жители, которым не удалось скрыться в итальянском секторе, рассказывали чудовищные истории о том, что греки творили с нашими людьми. Мы проходили город за городом, деревню за деревней — все разорено, разграблено, посевы уничтожены. Я много чего повидал.
Детей, распятых на дверях, надгробия, измазанные дерьмом, мечети, превращенные в нужники, трупы людей, которых загнали в мечеть и взорвали гранатой, жителей, сожженных в собственных домах,
Я узнал, что в женщину можно воткнуть что угодно. Можно загнать ей раскаленный прут. Можно насадить на торчащий из земли штырь. Одной отрезали и засунули в рот грудь, а между ног у нее торчала отрубленная кисть — будто кто-то машет тебе рукой. В одном доме мы нашли мертвую женщину; муж успел спрятаться и рассказал, что ее обещали пощадить, если примет крещение, она из страха согласилась, а после обряда ее приволокли из церкви, изнасиловали, содрали с лица кожу и убили.
Не знаю, кто это делал — греческие солдаты, четники или христианские беженцы, что возвращались вслед за армией, знаю только, что к захвату Смирны мы были готовы на все ради сладостной мести, ибо ярости нашей не было предела.
Все это служит мне оправданием. Мустафа Кемаль отдал приказ: под страхом смерти вести себя достойно, и мы никого не трогали в людных местах, но офицерам за всеми не уследить, и никто не мог помешать нам отправиться в улочки греческого и армянского кварталов, выставить часовых и вламываться в дома. Одного капрала преимущественно интересовало изнасилование, он брал еще четверых солдат и водил нас из дома в дом. Постучит в дверь, ему откроют, а он улыбнется и вежливо скажет: «Мы не сделаем ничего дурного, только выебем ваших женщин». Мы убивали мужчин, которые пытались сопротивляться, а я помогал срывать с женщин одежду и держал их, а потом, когда подходила моя очередь, притворялся, что тоже насилую. Я не умел, у меня ничего не получалось, но я притворялся, а потом, не разгибаясь, отползал на четвереньках, чтобы никто не заметил моего притворства, но не знаю, имело ли оно значение для женщин, они визжали и вопили, кто бы ни лежал сверху.
Раз я сказал капралу: «Я не могу с этой бабой, у нее месячные», а он ухмыльнулся: «Ты что, еще лучше скользит». Однажды я ударил штыком в живот старика-грека, и он ухватился за ствол винтовки, не давая провернуть штык. Мы смотрели друг на друга, кривой нос старика напомнил мне отца, а потом грек сказал:
— Грязный турок, ты просто животное.
Я спокойно ответил:
— Мы делаем с вами то, что вы делали с нами.
— А мы делали с вами то, что вы еще раньше делали с нами, — сказал он.
Я резко выдернул штык, старик, зажимая живот, проковылял пару шагов, упал на колени, будто собираясь молиться, но прежде чем рухнуть ничком, взглянул на меня и проговорил:
— Я в жизни никому не причинил вреда.
Когда из сожженного города мы двинулись на север драться с англичанами, меня вдруг охватил стыд. Пылало лицо, горели уши, сердце жгло болью, как раскаленным ножом. Потому, вернувшись, я не женился на Филотее, все оттягивал. Она женщина, и после всего, что я испытал, я уже не мог воспринимать ее как прежде, когда был чист.
Я Ибрагим-рехнутый, которого раньше звали Ибрагим-козопас, у меня есть оправдание, и во мне живет крохотный человечек, он не безумен и прячется в уголке моей головы.
94. Дросула вспоминает путь в изгнание
В одном нам с Герасимом повезло. Дул «эль салеб», что бывает совсем нечасто. Обычно этот ветер дует два-три дня в конце лета, и в тот раз был не слишком яростным. Мы добрались до Родоса гораздо быстрее, чем я думала.
Я хотела похоронить там тело моей подруги, я вам о ней рассказывала. Не знаю, отчего мы не похоронили ее на берегу, где она упала. Может, торопились убраться, пока нас не отыскали. Или же я не могла вот так сразу с ней расстаться. Попросила Герасима, чтобы помог затащить ее в лодку, так мы и сделали, без всяких споров. Лишь потом задумались, как нам с ней поступить.
Я не хотела бросать тело в море, чтобы плавало там на корм рыбам, но Герасим сказал, если мы придем в порт с покойницей в лодке, нас непременно заарестуют по подозрению в убийстве. И мы все же решили бросить тело в море. Я надела ей на шею свое распятье, мы с Герасимом перекрестились, стараясь вспомнить какие-нибудь молитвы, а потом осторожно перевалили ее за борт. Сначала она плыла, но потом одежда отяжелела, и Филотея, слава богу, стала уходить ко дну. Она опускалась, над ней в воде расплылись ее прекрасные черные волосы, а я думала: «Что проку теперь в красоте?», и меня поглощала пустота, которая так ничем и не заполнилась. Прощание с Филотеей, когда она медленно скрывалась в синей воде, было вроде прощания с Анатолией и прежней жизнью, а такие расставания всегда опустошают. Я вот думаю, куда ее потом прибило? Я так и ходила в одежде с пятнами ее крови, пока не достала новую.