Бескрылые птицы
Шрифт:
В Эскибахче неизбежно произошло то же самое, что и в Бурсе во времена черкесских беженцев и вмешательства Султана. Новшество подхватили, и почти все женщины, включая уродин и просто неинтересных, но отнюдь не страдавших отсутствием сообразительности и тщеславия, стали на людях носить вуаль, намекая, что они тоже слишком красивы, чтобы на них запросто пялились. В Телмессосе народ отпускал шуточки о самонадеянности и глупости женщин в Эскибахче, но, разумеется, ненадолго мода прижилась и там.
Как-то вечером ходжа Абдулхамид
Эту песенку и сейчас еще поют на прибрежной равнине.
41. Неудобный вопрос
— Ты такая лентяйка! — сказал Рустэм-бей, склоняясь над особой, возлежавшей на оттоманке в женской половине. — Целыми днями валяешься и встаешь только для того, чтобы тебя покормили.
Особа прищурилась так, будто Рустэм окончательно спятил, а он пальцем погладил ее по щечке.
— И вот еще: после тебя повсюду остаются шерсть и песок. Песку ужас сколько. Откуда он берется? Ты что, не моешься? Тебе не стыдно?
— На песок ей наплевать, — сказала Лейла, не менее томно раскинувшаяся на кровати. — Все равно кто-нибудь подметет. — Она закинула в рот кусочек розового лукума. — Меня смех разбирает, как вспомню, что ты ужасно не хотел ее брать, увозя меня из Стамбула. Не забуду твое лицо, когда ты говорил: «Насчет кошки уговору не было». — Лейла захихикала, сморщив носик, что Рустэм находил очаровательным.
— Теперь мы с Памук крепко подружились, — сказал он. — Она не слопала мою куропатку, и с ней очень приятно беседовать.
— Ты ее любишь больше меня. — Лейла надула губки и перевернулась на живот. Болтая ногами, она кокетливо улыбнулась и облизала сладкие пальцы.
— Вы не сильно отличаетесь, — заметил Рустэм. — Обе жуткие бездельницы и обе полнеете.
— Памук не совсем бездельница! По ночам она ходит драться и мяукать с подругами. Я гораздо ленивее.
— И, похоже, этим гордишься.
— Я долго трудилась, чтобы стать такой ленивой. Ночью я не могу драться и мяукать — хозяин хочет, чтобы я лежала рядом. А я уже устала от беспрестанного валянья. И разве тебе не нравится, что я пухленькая? Думаешь, я столько ем ради собственного удовольствия?
— Конечно. Но ты мне нравишься полненькой.
— Больше радости? — сладострастно улыбнулась Лейла.
— Больше. — Рустэм пригладил усы. — Почему у Памук ни разу не было котят?
— Так распорядился Господь. Я и сама не беременею,
— Филотея ушла? — спросил Рустэм-бей. Лейла кивнула, и он, присев на кровать, погладил ее по щеке, совсем как кошку. — Я хочу кое о чем спросить.
— Да?
— Меня это уже давно занимает, да все как-то не мог собраться.
— Что?
— Когда мы вдвоем… ночью… — Рустэм смущенно улыбнулся. — Ты произносишь слова… ну когда мы… понимаешь?
— Вместе?
— Да. Когда мы в наслаждении.
— Какие слова?.
— Что-то похоже на «с’агапо» и «агапи му» [49] .
— Неужели?
— Да. Что это значит?
— Что значит? Ничего.
— Ничего?
— Просто словечки… ласка… оттого, что мне радостно. — Лейла запуталась и смутилась. Она чувствовала, что краснеет, и от этого зарделась еще сильнее. Мысли лихорадочно метались в поиске объяснения.
49
Я тебя люблю. Мой любимый (греч.).
— На каком это языке? — спросил Рустэм-бей.
— На каком языке?
— Да. — И тут Рустэм невольно спас ее: — Мне казалось, это по-черкесски.
Лейла облегченно вздохнула:
— Конечно, по-черкесски. — Она протянула руки и поманила Рустэма пальчиками с накрашенными ноготками, сверкавшими в отблесках жаровни. — Иди ко мне, мой орел. Филотея ушла, ее милая, но страшненькая подружка тоже. А у меня вдруг пропала лень.
Рустэм-бей, помешкав, уступил.
42. Мустафа Кемаль (9)
1911 год, Османское государство начинает Великую Войну. Отныне, угодив в чужие имперские войны, оно станет избавляться от своих сыновей вплоть до 1923 года, и лишь один год окажется бескровным. Мустафа Кемаль будет весьма занят.
Мустафа Кемаль проезжает через Египет, находящийся в руках англичан, но его не замечают, хотя он явно не египтянин: светловолосый, голубоглазый, с горделивой военной выправкой. Он встречается с хедивом, обещающим свою поддержку, и вербует арабов для отправки в Бенгази.
Под видом араба Кемаль поездом пробирается на восток страны. С ним проводник-египтянин, турок-артиллерист и араб-переводчик. Поезд проверяет египетский офицер, которому велено арестовывать турецких военных, и Кемаль понимает, что игра закончилась. Он называет себя и произносит горячую речь.
— Это священная война мусульман с неверными, — вещает он. — Не тебе вставать на пути Аллаха.
Мастер краснобайства, яркий и проникновенный, он цинично, однако блестяще убеждает офицера в том, во что не верит сам, и назавтра всех, кроме турка-артиллериста, освобождают.