Беспокойная юность (Повесть о жизни - 2)

Паустовский Константин Георгиевич

Коптили керосиновые лампы. Станционный бородатый жандарм несколько раз проходил мимо, строго поглядывая на меня и бренча шпорами.

Как только начало светать, я нанял извозчика и поехал в единственную в Ефремове гостиницу.

В седом свете занимавшегося зимнего утра городок оказался до удивления маленьким и облезлым.

Кирпичная тюрьма, винокуренный завод с тонкой и длинной железной трубой, насупленный собор и одинаковые, как близнецы, домишки с каменным низом и деревянным верхом -- все это при свете еще не погашенных, заспанных фонарей вызывало уныние. Пожалуй,

единственным интересным зданием были торговые ряды на базаре.

Какое-то подобие колонн и арок украшало их и говорило о старине.

В промозглом воздухе кружились галки. На улицах пахло едким конским навозом.

– - Ну и город!-- сказал я извозчику.-- Взглянуть не на что.

– - А на кой ляд на него глядеть-то!-- равнодушно ответил извозчик.-Чтобы глядеть, сюда никто и не приезжает. Небось не Москва.

– - А за чем же приезжают?

– - За хлебом да за яблоками. У нас тут были богатейшие хлебные ссыпки. Купцы сотнями тысяч ворочали. А яблоки, правда, и сейчас у нас отменные. Антоновка. Ежели интересуетесь, съездите в подгородное сельцо Богово. Я вас туда могу доставить. Там и зимою яблок купишь сколько угодно.

В гостинице было темно и тихо. Номер у меня, хотя и выходил окнами на улицу, был тоже темный, но теплый. Снизу из ресторана пахло кислыми щами и самоварным дымом.

Коридорный, конопатый человек со ртом, как бы всегда приоткрытым от удивления, никак не хотел уходить из номера, все стоял и смотрел на меня. Должно быть, он соображал, кто я и за каким таким чертом приехал в Ефремов.

Я выпроводил его. Он не обиделся и, уходя, сказал:

– - Вы не думайте, у нас в гостинице полковник намедни стоял. А сейчас стоит гадалка из Москвы. Мадам Трома!! Тощая, как кошка. За день скуривает три пачки папирос "Ира". А пальцы-- все в перстнях. Одни бриллианты. У нас тут весело. Сегодня вечером внизу будут танцы. Это все наш хозяин устраивает. Для заработка. Он у нас сокол!

Коридорный ушел. Я не спал в поезде всю ночь и потому с наслаждением разделся и лег в постель.

Впервые за долгое время я почувствовал усталость. Было холодно, тряс озноб, и не хотелось ни двигаться, ни разговаривать.

"Не хватало,-- подумал я,-- еще заболеть в этой дыре".

Мысль о болезни напомнила мне о том, что я всегда старался не вспоминать,-- об одиночестве. Мама и Галя далеко, Романин -- на фронте, Леля умерла. Не было никого, кто бы мог помочь мне в беде или в болезни. Никого! Сотни людей прошли за короткое время через жизнь, но никто в ней не задержался. Это обидно и несправедливо.

Так я думал, стараясь утешить себя.

Я уснул. Мне все время снился один и тот же сон:

снежная равнина с редким частоколом телеграфных столбов. Я просыпался, но как только закрывал глаза, снова появлялась эта однообразная равнина и снова телеграфные столбы тянулись невесть куда и зачем. Я-то хорошо знал во сне, что им некуда тянуться,-- впереди не было ни городов, ни сел, а один только снег и наскучившая зимняя стужа.

Проснулся я окончательно от ощущения, что меня кто-то легонько подкидывает на кровати. Я открыл глаза и, еще ничего не соображая, услышал заливистый

медный рев пожарного оркестра.

Стекла в окнах тряслись. Турецкий барабан бухал бодро и настойчиво.

Внизу начались танцы.

Я оделся и сошел вниз. Был удобный случай посмотреть ефремовских обывателей.

В низком полутемном зале стекали со стен струйки сырости. Бушевал оркестр. Девицы с напряженными лицами сидели на скрипучих стульях и обмахивались платочками.

Посреди совершенно пустого зала плясал испитой человек в поношенном сюртуке. Седоватые волосы торчали щетиной на его длинной, как дыня, голове. Он был явно пьян, но плясал ловко и лихо, пускался вприсядку и выкрикивал: "Эх, Нюрка, не журись, туды-сюды повернись!"

В дверях зала теснились мужчины. Молодых почти не было, если не считать нескольких человек -- хилых, с длинными шеями и водянистыми глазами. По-видимому, это были белобилетники.

На видном месте в зале, рядом с худой женщиной, как бы обклеенной черным стеклярусом (я догадался, что это была гадалка), небрежно сидел, закинув ногу на ногу, курносый человек с рыжей эспаньолкой, в широкополой черной шляпе и с длинными волосами, падавшими на воротник клетчатого пальто-реглан. На коленях он держал трость с серебряным набалдашником в виде обнаженной наяды, лежащей на гребне морской волны. Он поигрывал этой тростью и со скучающей улыбкой посматривал по сторонам сквозь маленькое пенсне.

Увидев меня, он заерзал на стуле, встал и, снисходительно сторонясь пляшущего человека, подошел ко мне.

– - Тысячу извинений!-- сказал он и театральным жестом снял шляпу.-Судя по записи в гостиничной книге, вы -- литератор, редкий гость в этих краях. Поэтому я, как коллега по перу, позволяю себе смелость представиться вам: "Принцесса Греза".

Я оторопел. Человек в шляпе удовлетворенно улыбнулся.

– - Не ожидали,-- спросил он,-- встретить меня в таком захолустье? Здесь проживает моя матушка. Я частенько приезжаю сюда из Москвы, чтобы отдохнуть душою и телом.

"Принцесса Греза"! Я часто встречал эту подпись в дешевых журнальчиках для женщин в отделе "Ответы нашим читательницам".

"Принцесса Греза" с полным знанием дела и в весьма парфюмерно-сентиментальном стиле отвечала читательницам на самые щекотливые и интимные вопросы: как влюбить в себя блондина, что делать, если изменяет муж, что такое платоническая любовь и как избавиться от угрей и бледной немочи.

– - Моя настоящая фамилия,-- сказал человек в шляпе,-- Мигуэль Рачинский. Позвольте вас познакомить с гостьей нашего города, известной гадалкой, госпожой Аделаидой Тарасовной Трома.

Он познакомил меня с худющей женщиной. Она протянула мне костлявую руку, блестевшую фальшивыми бриллиантами, равнодушно посмотрела в лицо и сказала хрипловатым голосом:

– - О, какой необыкновенно счастливый молодой человек! О! Вас ждет прекрасная будущность. Вы родились под хорошей звездой.

Она хотела сказать еще что-то, но удушливо закашляла, прижимая ко рту черный кружевной платочек. Все тело ее содрогалось, и сквозь вырез платья я видел, как тряслись ее острые ключицы и тощие груди.