Беспокойная юность
Шрифт:
На задах деревни у околицы тлела куча перегоревшего тряпья. Чад шел от этой кучи.
— То жгут всякие шмутки с больных, — заметил санитар. — Называется дезинфекция! — насмешливо добавил он, помолчав.
В деревне не было ни собак, ни кур. Только в одном из стодолов мычала недоеная корова. Мычала тягуче, захлебываясь слюной.
— Да, — сказала вдруг Вера Севастьяновна. — Вроде как Дантов ад.
Мы вошли в первую же хату. В сенях Леля повязала нам всем на рот марлевые повязки.
Я
Окна в избе были завешены. В первую минуту ничего нельзя было разобрать. Был слышен только монотонный детский голос, говоривший без перерыва одни и те же слова: «Ой, диду, развяжить мне руки», «Ой, диду, развяжить мне руки».
— Ни к чему не прикасайтесь! — приказала Вера Севастьяновна. — Посветите, пожалуйста!
Я зажег электрический фонарь. Сначала мы ничего не увидели, кроме поломанной деревянной кровати, заваленной кучей заношенных вещей. С печи свисали чьи-то ноги в постолах. Но самого человека не было видно.
— Кто тут есть живой? — спросил санитар.
— А я и сам не знаю, — ответил с печки старческий голос, — чи я живой, чи мертвый.
Я посветил на печку. Там сидел старик в коричневой свитке, с клочковатой, будто выщипанной бородой.
— Хоть люди в халупу зашли — и то спасибо, — сказал он. — Поможить мне, солдатики, я то я его сам не вытягну.
— Кого?
— Да вот он лежит коло меня, дочкин муж. Со вчерашнего вечера. То был жаркий, як печка, а сейчас доторкался до него, и то неприятно — захолодал вельми.
— Боже мой! — тихо сказала Леля. — Что же это такое?!
Куча тряпья на кровати зашевелилась, и детский голос опять заныл:
— Ой, диду, я уж не можу больше. Развяжить мне руки.
— Там на печке все кончено, — сказала Вера Севастьяновна. — Светите сюда.
Я осветил кровать, и мы увидели глаза. Огромные, блестящие от жара, черные глаза и пунцовый румянец на щеках.
Под тряпьем лежала девочка лет десяти.
Я осторожно сбросил с нее тряпье. Девочка затрепыхалась, изогнулась и вытянула перед собой руки, связанные рваным полотенцем.
Рубашка на груди у нее спустилась, и я впервые увидел черную оспу — багровые пылающие пятна с черными точками, похожими на присохший деготь. Пятна казались наклеенными на зеленоватую кожу девочки.
Девочка замотала головой. Темные ее волосы рассыпались. Из них торчала красная мятая ленточка.
Санитар принес из сеней холодной воды. Он все сокрушался, что больным связывают руки, чтобы они не расчесывали язвы.
— Ой, яка ж это мука, — говорил он вполголоса. — И за что такое палачество людям!
Леля дала девочке напиться. Я поддерживал девочке голову. Даже сквозь кожаные перчатки чувствовал сухой жар ее худенького затылка.
— Дайте
После камфары девочке впрыснули морфий. Леля вытерла ей лицо душистым уксусом.
— Ну что ж, — сказал мне санитар, — давайте снесем того мертвого.
Леля взяла меня за руку, но тотчас отпустила. Глаза ее умоляли, чтобы я не прикасался к мертвому, но она сказала:
— Только помните… Ну хорошо, хорошо!
Мертвый лежал на рядне. Мы стащили его, взявшись за концы рядна, стараясь не прикасаться к трупу. Все-таки мы уронили его, но уже на пороге.
— Киньте его в стодол, — посоветовал нам старик. — Там уже двое лежат.
Дверь стодола была подперта вилами. Внутри на земляном полу лежала лицом вниз старуха и рядом с ней девочка лет пяти.
— Ой, война, война! — сказал санитар. — Взять бы цих генералов да политиков да в этот гной — носом! Катюги проклятые.
Мы вернулись в хату. Надо было ее проветрить, но на дворе было уже холодно, как перед первым снегом.
— Печку бы истопить, — предложил санитар, — так и то кругом все пожгли. Немае ни одного полена.
Он ушел во двор, и было слышно, как он отдирает, чертыхаясь, доски от крыльца.
Мы открыли двери, затопили печь.
— Дед, — сказала Вера Севастьяновна. — Слезай. Сделаем тебе прививку.
— А на что, — ответил равнодушно дед. — Да я ж не выживу. Все одно с голодухи помру. Зря только медикаменты на меня стратите.
Но все-таки мы сделали ему прививку, проветрили хату и ушли, пообещав деду прислать хлеба.
Дальше пошло все хуже и хуже. Мы работали, стиснув зубы и не глядя друг на друга. Санитар вполголоса матерился, но никто не обращал на это внимания.
Казалось, что всё вокруг — это черная оспа, принявшая самые разные формы.
— Все это бесполезно, — сказала наконец Вера Севастьяновна. — Никого спасти мы не можем. Здесь никогда не было прививок. И этот балаганщик, врач из летучки, конечно, был прав.
— Но как же так? — спросила Леля. — Что же делать?
— Самим не заразиться. И только.
— Ну, а с больными?
— Морфий, — коротко ответила Вера Севастьяновна. — Чтобы поменьше мучились.
Санитар сплюнул и длинно выругался.
Мы вернулись в стодол, и Вера Севастьяновна сделала всему персоналу прививки.
Потянулось темное, томительное время.
Мы ходили по хатам, впрыскивали морфий, поили умирающих водой и с безмолвным отчаянием следили, как заболевали те немногие, которым болезнь дала отсрочку.
Трупы мы стаскивали в стодолы. Врач из летучки приказал сжигать эти стодолы. Каждый раз он распоряжался этим делом сам и очень при этом оживлялся.