Беспокойная жизнь одинокой женщины (сборник)
Шрифт:
– Господи! Сейчас пошлю к черту эту бездельницу!
Но оказалось, Маргоша звонила по делу – важному и неотложному, в принципе редко с ней бывает. Маргоша доложила Марине, что обедала нынче в ресторане (простенько, недорого, просто рядом оказалась, оправдывалась Маргоша). Так вот, обедала она, обедала, вдруг бац – услышала, как за соседним столиком сладко воркует парочка. Маргоша от неожиданности чуть не подавилась карпаччо из лосося. Пригляделась – точно он. Не обозналась. Он, Маринин зять Миша, собственной персоной. С кем? «С девкой, конечно, стала бы я тебе просто так звонить среди ночи, что я, дура, что ли? Да-да, с молодой девкой, блондинкой, разумеется. Сейчас же они все поголовно блондинки», – зло добавила Маргоша, натуральная шатенка, между прочим. Сон отлетел от Марины в тот же миг. Как не было. Она резко села на кровати, подобралась, сгруппировалась и начала задавать конкретные вопросы. Без всяких там ахов, охов и «да что ты говоришь», «не может быть», «ты не ошиблась?». Во-первых, Маргоша не ошибалась никогда. Глаз – алмаз. Всегда с предельной точностью она могла на ком-то определить год выпуска коллекции, страну-изготовитель и цену. Так же на расстоянии двух-трех метров она определяла запах духов и каратность бриллиантов. Думать, что Маргоша что-то перепутала, не приходилось. А во-вторых, Маргоша была какой угодно – капризной, скупой, мелочной, завистливой, – но точно не врушкой. Ну нет у человека такой черты в характере. Итак, вопросы
Маргоша не ожидала, что ей придется так скрупулезно все восстанавливать. Нет, память, конечно, отличная, тьфу-тьфу, но ей это все стало уже неинтересно. Скучновато даже. Интереснее было бы обсудить новые сумки от «Луи Вьюиттона» (цены – ужас! Совсем охренели!).
Но Марина впилась цепко – вот пиявка, и не отвяжешься. Маргоша вяло отчиталась, зевнула и повесила трубку. Марина, встав, пошла в ванную, умылась холодной водой и внимательно и пристально взглянула на себя в зеркало. На нее смотрела худая, темноволосая, коротко стриженная женщина, со строгим взглядом холодных голубых глаз, со сведенными к переносице узкими бровями и тонкими, плотно сжатыми губами.
– Прорвемся! – уверенно сказала своему отражению Марина.
Потом она прошлепала босыми ногами по теплому, с подогревом, мраморному полу на кухню, открыла холодильник и вынула банку пива. Встала к окну, отдернула плотные шторы и медленно, маленькими глотками, стала пить ледяное пиво. По ярко освещенному Кутузовскому проспекту пролетали нередкие теперь ночные машины. Марина допила пиво и села в кресло. Сна как не бывало, а были мысли о дочке Наташке. Наташку Марина родила в девятнадцать. В дурацком и краткосрочном ребяческом браке. Наташкин отец, длинный, худой и сутулый, как вопросительный знак, Славик, был НИ-КА-КИМ. Ну вообще никаким – ни глупым, ни умным, ни занудой, ни остряком. Он просто все время молчал. Ел – и молчал, стирал пеленки – и молчал, смотрел телевизор – и молчал. Только отвечал на вопросы. Но вопросы задавать скоро расхотелось. И еще – вечно маячил по квартире. Марина постоянно на него натыкалась. Вроде он был длинный и худой, а ей казалось, что он занимает все ее жизненное пространство. Через три месяца после рождения Наташки она его выгнала. Ушел он тоже молча, ничего не выясняя. Физически без него стало тяжелее – продукты, стирка, ночные бесконечные вскакивания к дочке. А вот морально – лучше. Почему-то сделалось легче дышать. Теперь вечно сонная Марина натыкалась не на Славика, а на углы – от постоянного недосыпа. Иногда приходила помогать мама – всегда с недовольной миной на лице: бровки домиком, рот гузкой. Наташка начала болеть с первой недели своего земного существования. В роддоме подхватила стафилококк, дома бронхит, далее дисбактериоз с колитом, две пневмонии до года, аллергия на молоко, детские смеси, не говоря уже про мясо, рыбу и яйца. Ела только смолотый в кофемолке до пыли геркулес на воде и пила воду, настоянную на кураге. Раздирала пылающие, покрытые сухой корочкой щеки и ладошки. Плакала с утра до вечера. Марина была измучена вконец и научилась спать стоя и везде – в метро, во дворе, качая коляску, у телевизора, в детской поликлинике, прислонившись к косяку. А еще надо было на что-то жить. Добропорядочный Славик, правда, носил исправно каждый месяц двадцать рублей. Плюс жалкое пособие – привет от родного заботливого государства. Что-то подбрасывала мать. Еле хватало на геркулес, курагу, детский крем, зеленку, чай с сушками для самой Марины и на оплату коммунальных услуг. Высохла она тогда до сорокового размера – брючки и кофточки покупала себе в «Детском мире». А однажды поняла: жить так больше нельзя, ну невозможно просто – сама дошла до ручки, дочка одета с чужого плеча – и стала искать работу. Сначала устроилась на почту – разносила утренние письма и телеграммы. Начиналась каторга в шесть утра, и это после бессонной ночи. Наташку сажала в манеж, боялась, из кровати выскочит. А вечерами мыла два подъезда – свой и соседний. Наташка – в том же манеже у громко включенного телевизора, чтобы соседи не жаловались, что ребенок орет. Однажды прибежала, а ребенок бьется в истерике, и весь рот в крови, сломала свой первый зуб – стукнулась о железный крючок манежа. Марина дочку умыла, успокоила, а потом села на пол и ревела долго и в голос, пока всю свою боль не выревела. И поняла, что все это не выход – не деньги и вообще не жизнь. И выписала из деревни одинокую тетку матери – бабу Настю. Та собралась быстро – в деревне ей жилось нелегко. Через неделю Марина с Наташкой ее встречали на Ярославском вокзале – баба Настя приехала с заплечным мешком на спине. Была она человеком непростым и суровым, но с Наташкой управлялась лихо – вырастила трех своих племянников, опыт имелся. Девочка стала лучше есть и крепче спать. Баба Настя варила густые мясные щи, квасила капусту и пекла без устали большие и неровные пироги – тесто, тесто и совсем немного начинки. Сказывалась извечная бедняцкая привычка. Марина пришла в себя, отоспалась, быстро отъелась на теткиных пирогах и пошла учиться на вечерний. А еще через год бросила свои телеграммы и швабры и пошла работать в универсам, в бухгалтерию.
Теперь они зажили почти роскошно. Старый, дребезжащий «Саратов» был набит всякой разной всячиной: копченой колбасой, бужениной, свежими огурцами, шоколадными бутылочками с ликером. Больше всех этому изобилию и дефициту радовалась баба Настя. Часами она перебирала все эти богатства, не виданные ею доселе, гладила разноцветные баночки и коробочки, резала на просвет колбасу и сыр и долго смаковала это все, громко причмокивая, покрякивая от удовольствия и зажмуривая глаза. Никогда прежде не жила она так вольготно и сытно. А к Наташке, несадовскому ребенку, продолжали липнуть вечные простуды и инфекции. За пару лет она успела переболеть всем и подряд – от легкомысленной ветрянки до угрожающей скарлатины, не пропустив ни свинку, ни корь, ни краснуху. Девочкой она была высокой, худой и, увы, очень сутулой. Вся в этого нелепого Славика, огорчалась Марина. А вот от матери ей достались густые и жесткие темные волосы и голубые прозрачные глаза, только у Наташки они были растерянные и близорукие. Очки ей надели в четыре года. Маринина мать наезжала с инспекцией и вечно критиковала и дочь, и старую тетку, Марину она называла «типичной торгашкой». О том, что уезжала она от дочери с туго набитой кошелкой, старалась не думать. А тетке пеняла, что та готовит жирно, посуду моет грязно. И что она может дать ребенку? Внучкой она тоже была недовольна.
– Девочку надо развивать, – строго напоминала она перепуганной бабе Насте и уставшей и замученной Марине. На выбор она предлагала многочисленные кружки – лепка, рисование, музыка, танцы. С танцами у нескладной и неловкой Наташки не сложилось, а вот с рисованием они попали в яблочко. Наташка оказалась самой способной из всех. Теперь баба Настя, кряхтя и охая, три раза в неделю таскала девочку в кружок. Наташка была счастлива – рисовать она могла часами.
А Марина тем временем влюбилась. Избранник ее, директор того самого универсама, где она старательно трудилась, был очень собою хорош – высок, крепок, седовлас и сероглаз. Звали его Георгий Иванович. Был он, естественно, женат и имел двоих вполне половозрелых детей. Сказал честно и сразу – не разведусь никогда, лучше время на меня не теряй. Она, естественно, не послушалась. Звала она его Герой, и человеком, надо сказать, он оказался легким, остроумным и щедрым. С одной стороны, торгаш, а с другой – меломан, театрал и вполне образованный человек. И эти две составляющие в нем прекрасно уживались и не пересекались. С ним Марина открыла для себя театр «Современник», Габриеля Гарсия Маркеса, музыку Вивальди, Коктебель и Каунас, но, самое главное, с ним она открыла себя. А точнее, свою женскую сущность и таинственную плоть – радости, неизвестные ей доселе. То, что Гера никогда не уйдет из семьи, она поняла и осознала сразу и навсегда, и это ее совсем не угнетало. Человеком она была рациональным, практичным и вполне понимала, что ей достается лучший Гера, известный только ей одной – до конца, до донышка. А это куда больше, чем норковая шуба и белая спальня «Людовик». В общем, статус любовницы ее не беспокоил. Ее интересовала любовь. А любовь у нее была. Когда наступили времена больших и малых перемен, ее умный возлюбленный выкупил свой замшелый универсам и превратил его в один из первых в городе супермаркетов. Они вместе летали за границу, часами ходили по торговым залам крупных магазинов, изучали все до мельчайших подробностей – ассортимент, емкость холодильных камер, последовательность расположения товаров, форму продавцов, отделы кулинарии и полуфабрикатов. Все начинали с нуля и вместе. Головой, конечно, был Гера, Марина на подхвате, но в нужный момент она что-то напоминала ему, открывала свои записи – словом, со своей природной смекалкой и женской интуицией была ему необходима и незаменима. К концу девяностых она стала его полноправным партнером и соучредителем, и у них уже был не один, а пять супермаркетов. Дальше – больше. Теперь они и вовсе не бедные люди, но стало как-то не очень до любви, слишком много хлопот и проб-лем, слишком изменились и они сами, видимо, не вполне замечая этого, жизнь покрутила, побила, похлестала, сделав из них людей новой формации, взращенных нашей суровой действительностью, без сантиментов и почти без слабостей. Иначе и не выстоять. Так жизнь диктовала свои условия. Слабостью оставалась дочка Наташка.
После школы Наташка не расцвела и не похорошела – наоборот, укрупнилась, еще больше ссутулилась. Носила тяжелые очки с большими диоптриями и ни разу в жизни не сделала маникюр. В общем, классический синий чулок и бесспорная кандидатка в старые девы. Поступила в Строгановку, но и там никаких компаний, никаких романов – в общем, никаких атрибутов студенческой жизни. Так и моталась со своим этюдником – музей, натура, дом. Марина не на шутку волновалась и пыталась что-то изменить:
– Хочешь лучший салон, массажистку и косметичку на дом? Абонемент в лучший фитнес-центр?
Наташка от всего отказывалась – просто беда. Рестораны не выносила, магазины терпеть не могла, все, кроме книжных. Там зависала на несколько часов. А однажды и вовсе пресекла Маринины попытки – не старайся, ничего не выйдет. Буду жить как хочу, и не мешай мне быть счастливой.
Марина уже почти со всем смирилась, но помог случай, и замуж дочку она все же выдала. Все получилось совсем неожиданно. В Москву приехала из Чебоксар ее институтская подруга Любочка Светлова. Приехала не одна, а с сыном Мишей, скромным и стеснительным очкариком. Марина сразу смекнула и оставила Любочку у себя: «Что ты, какая гостиница, мы же подруги!» Хотя чужих людей в доме терпела с трудом. Но тут все грамотно рассчитала и в который раз не ошиблась – Наташка с Мишей в одночасье спелись. Она таскала Мишу по музеям, Марина покупала им билеты в лучшие театры. В общем, они оказались родственные души. Миша с Любочкой уехали, и дети начали переписываться.
– Можно же позвонить! – удивлялась Марина.
А Наташка продолжала строчить километровые послания. На зимние каникулы Миша при-ехал, и они решили пожениться. Любочка радовалась – так удачно пристроить сына! В Москву, в богатый дом, да еще и не к чужим людям. Но больше Любочки была счастлива Марина, не чаявшая уже вообще когда-либо выжить замуж свою странную девочку. От пышной свадьбы молодые отказались – Марина и Любочка нехотя смирились. Просто посидели дома, тихо, по-семейному, а на следующий день улетели во Францию – Маринин свадебный подарок. Дети вернулись, и Марина вручила им ключи от новой отремонтированной и обставленной квартиры. Теперь Марина осталась одна. Баба Настя уже жила в деревне, в новом, построенном Мариной же большом рубленом доме с удобствами. Правда, теперь наладилась наезжать новая сватья, Любочка, тайно мечтавшая окончательно перебраться в столицу, и застревала надолго у молодых. Но Марина твердой рукой эти попытки быстро пресекла. Сиди в своих Чебоксарах и не рыпайся. Радуйся за сына.
Марина заезжала к детям раз в неделю, конечно, с полными сумками. Принюхивалась – живут вроде мирно, тихо, как мыши. Читают, смотрят телевизор, ходят в театры. А однажды Наташка ей сказала: «Хватит, мам, не помогай нам больше, теперь мы сами. Мишу это унижает». Так, приехали! Унизили их, стало быть! Ничего про эту жизнь не знают, а собрались сами. Смешно, ей-богу. Но выход придумала. Тиснула зятя Мишу в одну солидную инвестиционную компанию. Помог Герин приятель, который был ему сильно обязан. Исполнительный и скромный Миша быстро пошел в гору и очень скоро пообтесался, от бывшего провинциала не осталось и следа – хорошая стрижка, стильные очки, приличные костюмы, недешевая обувь, иномарка, правда, подаренная Мариной к пятилетию их с Наташкой свадьбы. А дочка оставалась все такой же – ни грамма косметики, короткие ногти без маникюра, «хвост» на затылке, джинсы, ветровки, кроссовки. Марина начала волноваться, но, как тогда оказалось, напрасно: жили они по-прежнему тихо и мирно и к тому же родили ребенка, любимейшую внучку Машеньку. Машенька стала главной Марининой радостью и забавой. С двух лет девочка обожала наряжаться, в магазинах безошибочно тыкала пухлым пальчиком в лучшие туфельки, платьица и пальтишки. Тут уж Марина отрывалась по полной. Наташка, конечно же, этого не одобряла. С матерью спорила, возмущалась бездуховностью маленькой Машки, обращавшей внимание в музеях только на резные золоченые рамы и атрибуты прежней роскошной жизни – старинную мебель, изысканные туалеты и изящные украшения. Возмущалась, но ничего поделать ни с матерью, ни с дочерью не могла. Сама Наташка преподавала теперь в частной гимназии живопись и историю искусств. Слава богу – нашла себя и работу свою обожала. И вот сейчас вся эта такая, казалось бы, налаженная и благополучная жизнь была под реальной угрозой. Господи, все это так тщательно спланированное и выстроенное благополучие двух самых родных и любимых Мариной людей, дочки и внучки, просто грозило рухнуть в одночасье. Конечно, что говорить, в последнее время Марину часто посещали поганые мысли и холодной змеей заползал в душу липкий страх – на Мишу легко могут найтись желающие, или он вдруг посмотрит на жену другими глазами. Ведь сколько там, на работе, молодых, длинноногих, в свободном полете девиц! Но мысли эти черные она от себя отгоняла – да нет, все нормально. И потом, он так любит Машку! Хотя кому и когда дети были помехой…