Беспредел (Современные криминальные истории)
Шрифт:
Только две бутылки водки. Правда, купила Саша водку местную, хорошую, не сучок, что гонят по всей России из города Орджоникидзе, а настоящую, карельскую. Карельская водка славится, ее охотно покупают питерцы и москвичи, немцы и финны — водка эта проходит очистку молоком и пьется, как чай… Очень вкусная водка! Но это для гурмана она вкусная, а для алкоголика, которому все равно что глушить, скипидар, керосин или самогонку, выпаренную из гнилой свеклы, такая водка — обычное пойло! Выпили эту водку — и даже не заметили, две бутылки будто корова языком слизнула.
Лишь
— И это все?
— Все, — сказала та. — Дальше хоть сама продавайся!
Вот именно эта формула «хоть сама продавайся» и засела у нее в мозгу и послужила, видно, толчком для дальнейших действий, хотя сама Саша продаваться не стала. Если бы продалась цыганам, может быть, было лучше. Она покосилась на койку, где, закутанная в теплое одеяло, лежала маленькая Ксюшка. Ксюшка вела себя идеально — не плакала, не требовала взять на руки, не просила еды — она не то чтобы не мешала матери, она была просто невидима и неслышима. Саша поднялась из-за стола, подошла к свертку с дочкой, приподняла и неуклюже потетешкала, не заметив, что держит девочку кверху ногами. Другой ребенок разревелся бы так, что на крик сбежалось бы полквартала, а Ксюшка молчала.
— Очень ценный ребенок! — сказала Саша и положила сверток с дочкой на кровать.
А Маркин тем временем морщил лоб в мучительных соображениях, кашлял в кулак и блуждал ищущим взглядом по пространству. Все ждали, что же он скажет — он был старшим в этой компании.
— Горючего не хватило, — наконец изрек Маркин, — надо доставать горючее…
Ох, как хотелось Саше Ананько сделать еще что-нибудь доброе для этих людей, достать денег, обогреть их теплом, снять звездочку с неба, добыть водки, сменить зиму на лето, спеть песню, отдаться всем сразу, сделать что-нибудь еще… Она на все была готова. Но главное, главное — любым способом достать водку. Недаром она поднимала Ксюшку с кровати, недаром она ее тетешкала. Саша Ананько, словно бы боясь, что передумает, стремительно подхватила дочку и метнулась за дверь.
На улице на мгновение остановилась — в лицо ей ударил холодный железный ветер, и задержись она хотя бы на несколько минут, — ветер, может быть, выдул бы из нее весь хмель, но Саша Ананько одолела себя и двинулась к цыганам.
Женщина-цыганка, похоже, уже распрощавшаяся с кочевой жизнью, осевшая в старом петрозаводском доме, — показалась ей сердечной, все понимающей, сочувствующей бедам простых людей. Таких, как Саша Ананько.
Саша подумала, что эта цыганка сейчас для нее гораздо ближе родной матери и детей, она поймет бедную Сашу, как никто другой.
Дом номер 38а, где жили цыгане, она нашла быстро, стремительно пересекла двор и очутилась в теплой, пахнущей травами, молоком, навозом и еще чем-то непонятным кухне. Цыгане — народ южный, горячий, холод переносят плохо, поэтому стараются, чтобы у них всегда было тепло. В кухне находилась та самая цыганка, которая запала ей в душу, — как потом выяснилось, Боброва Галина Александровна.
— Вот, — сказала, глядя цыганке прямо
Цыганка внимательно и очень серьезно посмотрела на Сашу.
— Ты это, милая, серьезно?
— Куда уж серьезнее. — Саша ощутила, как голос у нее дрогнул и сделался горьким. — Кормить не на что, денег нет… Муж лежит в больнице, когда выйдет — неведомо… — Мужем Саша Ананько называла своего сожителя Сергея Валентиновича Евсеева. — Вот…
— Пьет муж-то? — спросила цыганка.
— Пьет, — горьким голосом отозвалась Саша, — а куда ж он денется? Пьет, лихоимец! Ни ребенка ему не жалко, — она приподняла ватный куль с Ксюшкой, — ни меня! — Саша униженно посмотрела на цыганку.
Она знала, что цыганам всегда нужны дети, чтобы шариться по вагонам, забираться в чужие карманы, просить милостыню, продавать медные безделушки, выдавая их за золотые, горланить в случае опасности и мигом проваливаться сквозь землю, если эта опасность реальная.
— И за сколько же ты хочешь продать? — спросила цыганка.
— За полмиллиона, — ни с того ни с сего бухнула Саша Ананько. Откуда возникла эта цифра, она не знала.
— Полмиллиона много. Сто пятьдесят тысяч — красная цена.
Сговорились на странной сумме в двести тринадцать тысяч рублей. Сто шестьдесят тысяч Саша Ананько получила сразу, а остальные Боброва предложила выплатить позже.
Саша Ананько согласилась. Главное, что есть у нее деньги! Она покрутила в воздухе рукой с зажатыми в ней кредитками. На сто шестьдесят тысяч можно не только водку, можно даже коньяк купить. Французский!
— Пиши расписку! — потребовала цыганка.
Саша Ананько прыгающими корявыми буквами написала, что она получила столько-то денег из рук гражданки такой-то… Тут же всплакнула малость: все-таки Ксюшка — родная кровь.
Уйдя от цыганки, Саша Ананько направилась в магазин и, смеясь от радости, от необыкновенной легкости, возникшей у нее на душе, набрала водки самой разной, с разными этикетками, словно бы потом собралась эти этикетки отклеить — и вообще, коллекционировать их, складывать в коробку с фантиками. О Ксюшке, о том, что с ней будет, Саша не думала.
Запой продолжался два дня. На третий день, проснувшись утром, Саша Ананько стала по привычке звать:
— Ксюша! Ксюша! — но Ксюша не отзывалась. Тихо было в доме. Даже сыновья, хоть и маленькие, а и те вели себя как взрослые, — куда-то испарились. — Ксюша!
И тут Саша Ананько вспомнила. Не в силах сдержаться, захлюпала носом. И так много нахлюпала слез, что грязная, с серой наволочкой, подушка оказалась мокрой. Шатаясь от тупой внутренней обиды, от усталости, от слабости и слез, она оделась и побрела к цыганке. Побрела с одной-единственной целью — просить, чтобы та отдала ей дочку.
А уж она, Александра Викторовна Ананько, вдребезги расшибется, но добудет деньги и вернет их цыганке. И то, что надо сверх суммы — в погашение «морального ущерба», как принято говорить у современных бизнесменов, — она тоже вернет.