Бесшабашный. Книга 3. Золотая пряжа. История, найденная и записанная Корнелией Функе и Лионелем Виграмом

Функе Корнелия

Она испытывала искушение поговорить об этом с Джекобом. Просто нелепо, как она всякий раз была рада видеть его. Напрасно Клара убеждала себя, что скучает не по Джекобу, а по той жизни, которой он живет, и по миру, в котором это происходит. Она стыдилась того, что не может насытиться их с Лиской историями. Разве не избегала она всего, что могло напомнить Уиллу о другом мире? Разве не посылала она уже сотни раз это зеркало к черту – и все же слишком часто ловила себя на том, что в отсутствие Уилла прокрадывается в запыленную комнату и заглядывает в стекло, словно оно может показать ей мир, ждущий ее, как запретный плод, по другую сторону. Неужели Уилл чувствовал то же самое?

Если да, то он этого не показывал.

Клара сидела в сестринской и писала медицинское заключение для одного врача на завтра, когда в дверях внезапно появилась девушка, которую она прежде заметила в коридоре. Клара даже не слышала, как она вошла.

– Клара Фэрбер? – улыбнулась незнакомка. Клара обратила внимание, что та – несмотря на жару! – в перчатках из бледно-желтой кожи. – Я должна кое-что вам передать. От поклонника.

С этими словами девушка достала из сумки коробочку и, прежде чем передать Кларе, открыла ее. Там, на подкладке из серебристой ткани, лежала брошь в форме мотылька с крыльями, покрытыми черной эмалью. Никогда прежде Клара не видела ничего прекраснее. Она не успела осознать, что делает, как брошь оказалась у нее в руке. Клара с трудом удержалась от соблазна приколоть ее на больничный халат.

– Что за поклонник? – поинтересовалась она.

Уилл ни за что не подарил бы ей такую дорогую вещь. Им едва хватало денег на ежемесячную оплату квартиры. Мать оставила после себя Уиллу и Джекобу квартиру с большой задолженностью.

– Я не могу это принять. – Возвращая брошь в коробочку, Клара укололась.

– Клара.

Незнакомка так произнесла ее имя, словно наслаждалась его звучанием. Откуда та вообще знает, как ее зовут? Ах да, бейджик на халате.

Девушка вытащила брошь и, не обращая внимания на протесты Клары, приколола ей на лацкан.

– Как бы и мне хотелось иметь настоящее имя… – сказала девушка. – Меня зовут Шестнадцатая. Это просто напоминает о всех тех, кто был до меня.

О чем она? Клара увидела на своем пальце каплю крови. Иголка проникла на удивление глубоко. Боже, до чего Клара, оказывается, устала. Слишком много ночных дежурств.

Клара подняла глаза.

У незнакомки было Кларино лицо.

– Оно почти так же прекрасно, как твое имя, – сказала девушка. – У меня много лиц.

Она вновь стала той девушкой из коридора. Да, Кларе было знакомо это лицо. Оно напомнило ей фотографию, оставшуюся Уиллу от матери. Клара попыталась встать, но ударилась коленкой о стол.

Ноги обмякли. Спать. Ей хотелось только спать.

– Веретено, шипы розы… – пренебрежительно бросила незнакомка. – То ли дело брошь.

7

Окровавленная колыбель

Женщина билась в истерике. Доннерсмарк не понимал ни слова из того, что она лепетала на своем крестьянском диалекте, воздевая к нему окровавленные руки. У обоих гоильских солдат, которые нашли кричащую кормилицу в коридоре, эта человеческая несдержанность явно вызывала отвращение, но даже на их каменных лицах читалось некое подобие ужаса, заставлявшего ее голосить на весь дворец.

– Где императрица?

– У себя в будуаре. Никто не осмеливается ей сообщить, – ответил солдат с карнеоловой, как у его короля, кожей. Охранять дворец Амалии отбирали только таких.

«Никто не осмеливается ей сообщить». Вот они и пришли к ее адъютанту. Видит бог, Доннерсмарк предпочел бы принести дочери своей прежней повелительницы

другие известия. Особенно сейчас, когда Амалия без лишних вопросов снова приняла его на службу, после того как он исчез на несколько недель. О Синей Бороде он рассказал ей сам. Но обо всем остальном – страшных ранах, которые нанес ему слуга-олень, и неделях лечения у деткоежки – умолчал. Лео Доннерсмарк, адъютант императрицы… Даже купеческая дочка, которую он осенью собирался взять в жены, ничего не знала о шрамах на его груди. Ему не хотелось ей объяснять, почему рядом со шрамами остались словно выжженные на коже отпечатки ведьминых пальцев. Его грудь походила на истоптанное, превращенное в грязное месиво поле битвы, но это еще не самое страшное. Почти каждую ночь во сне Доннерсмарк превращался в ранившего его оленя, и ему оставалось лишь молить зловещего бога, покровителя воинов и солдат, сохранить ему тот облик, который полюбила его невеста.

Множество комнат и переходов отделяло покои Принца Лунного Камня от покоев его матери. В конце концов, ребенок не должен тревожить сон Амалии. Вот почему в это утро до нее еще не дошло страшное известие.

По слухам, знаменитое говорящее зеркало, которым владела прабабушка императрицы, и то, перед которым сидела сейчас молодая императрица, были сделаны одним мастером. «Кто на свете всех милее?..» Если зеркало Амалии отвечало на такие вопросы, то она каждое утро наверняка слышала в ответ то, что желала слышать. Золотые волосы, безупречная кожа и фиалковые глаза – в красоте Амалии Аустрийской не уступала только одна женщина, но она не принадлежала к человеческому роду.

День и ночь… После свадьбы король гоилов отдавал предпочтение дню, а ночь, бывшая возлюбленная, носила свою тьму как вуаль, словно оплакивая смерть их любви. Должно быть, ей было горько оттого, что красотой, очаровавшей Кмена, ее соперницу одарила лилия фей.

Горничная, по обыкновению утром украшавшая волосы Амалии русалкиными слезками, сердито посмотрела на Доннерсмарка. Слишком рано. Ее госпожа еще не готова явить себя миру.

– Ваше величество…

Амалия, не оборачиваясь, поймала его взгляд в зеркале. Почти месяц назад она отметила двадцать первый день рождения, но Доннерсмарку, как всегда, казалось, что на него смотрит заблудившийся в лесу ребенок. Что толку от короны и расшитого золотом платья? Даже лицо купила ей мать, потому что то, с которым дочь появилась на свет, казалось ей недостаточно красивым.

– Ваше величество, ваш сын…

Царящая в мире тьма пробирается и во дворцы, и в хижины. Амалия по-прежнему не оборачивалась – только смотрела на него в зеркало. К обычной растерянности в ее взгляде примешивалось что-то еще, но Доннерсмарк не мог понять что.

– Кормилице давно следовало принести его сюда. Ни в коем случае не нужно было ее нанимать, эту бестолковку! – Амалия провела рукой по золотым волосам, словно погладила по голове незнакомку. – Права была мать, когда говорила, что крестьяне глупы, как скот. А у слуг мозгов не больше, чем у сковородок на кухне.

Доннерсмарк старался не смотреть в глаза горничным, даже если они и привыкли сносить оскорбления от госпожи. Ему очень захотелось спросить: «А как насчет солдат? Они так же глупы, как их мундиры? А фабричные рабочие – как уголь, который они вечно бросают в ненасытные утробы печей?»

Вероятно, Амалия даже не заметила бы этой иронии. Она только что подавила забастовку, послав солдат мужа против бастующих. Без согласия Кмена. Ребенок в лесу. Только с армией за спиной.

– Не думаю, что виновата кормилица, – возразил Доннерсмарк. – Сегодня утром вашего сына не оказалось в колыбели.