Бестиариум. Дизельные мифы (сборник)
Шрифт:
Орлова выслушала его внимательно, и только сейчас Григорий Васильевич заметил, что слушала его не только супруга, но и художник-постановщик, и оператор, и актеры Тяпкина и Самойлов, и рабочие… Поэтому он отступил на шаг и громко продолжил:
– Работаем так, словно ничего не случилось! Я планирую снять сегодня несколько дублей, незачем зря терять время! Что там с ткачихами?
– Они в своем общежитии, – отозвался кто-то из съемочной группы, – ждут, пока позовем в цех.
– Так зовите! – сердито крикнул Александров. – Все по местам!
Слава
А с утра прибежал всё тот же подобострастный Д’Актиль и доложил, приседая от испуга и важности излагаемого:
– Он уже тут! Прямо в цеху!
– Беги к Дукельскому в райотдел, – велел Григорий Васильевич.
Он наскоро побрился, освежился одеколоном из пузырька с резиновой грушей и направился к цехам Глуховской ткацкой фабрики. Шел он неторопливо, аккуратно обходя оставшиеся после ночного дождя лужицы. В конце концов, они вечны. Час или два для них – даже не секунда. Его опоздание не будет замечено. А если будет, то ему откусят голову или сделают что-то куда более ужасное, но этого всё равно не избежать – если Представитель так решил.
Он сам не знал, что увидит в цеху. Пришедшие в мир выглядели слишком разными. Может быть, это окажется чем-то, на что и смотреть-то нельзя… Но всё оказалось значительно проще. В углу цеха, возле старой поржавевшей станины, расположилась туша размером с кашалота, каким его представлял Александров. Тускло поблескивающая в свете софитов, неравномерно пульсирующая, с одним огромным глазом темно-багрового цвета. Под ним, там, где могли быть рот или нос, кустились толстые жирные щупальца. Совсем не такие, как видел Григорий Васильевич у летающего монстра. Эти были короткие и постоянно шевелились, словно искали, кого бы схватить.
От Представителя исходил сильный, густой запах. Ничего земного в этом запахе не было, с большой натяжкой его можно назвать смесью запахов скотобойни и кондитерской. Смесью, где свежая кровь и содержимое кишечника нежно сочетались с корицей и кардамоном.
В цеху, как и следовало ожидать, не было никого, кроме Кноблока. Художник-постановщик в одиночку передвигал какой-то фанерный щит, отгораживающий ненужную для съемок часть цеха. Александров помог ему, шепотом спросив:
– Борис, ты тут давно?
– С полчаса… – шепнул тот в ответ. – Пришел, а оно сидит… Молчит.
– Что делать будем?
– Снимать, что еще.
– Так нет никого. Боятся, болезные. А вот что: положу-ка я им тройную оплату. Типа форс-мажор.
– Верно, Григорий Васильевич, – одобрил Кноблок. – Положи. Мне тоже, если что.
И ободряюще подмигнул. Александров улыбнулся в ответ, и тут Представитель издал звук, похожий на тот, что издает болотная трясина. Словно огромный пузырь метана вырвался откуда-то из глубины и обрел свободу.
– Эй! – закричал режиссер, не обращая внимания на Представителя. – Все на площадку! Где директор
Цех понемногу заполнялся членами съемочной группы, которым Александров объяснил насчет форс-мажора. Кое-кто обрадовался, но в целом энтузиазма на лицах он не увидел. Тем не менее почти все пришли, и Григорий Васильевич велел готовиться к съемке.
Дукельский с сопровождающими лейтенантами появился, когда Орлова – неграмотная деревенская девушка Таня Морозова – уже заняла свое место у станка. Настоящие ткачихи с фабрики, снимавшиеся в фильме, были здесь же. На Представителя они старались не смотреть и держались в целом неплохо, лишь некоторые мелко крестились, чего Александров попросил в кадре не делать.
Первый же дубль сделали отлично. Можно было не переснимать, Григорий Васильевич и не стал. Представитель всё так же сидел в углу, изредка отдуваясь и булькая. Его багровый зрак вращался в орбите совершенно бессистемно, кажется, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг. Один из мосфильмовских рабочих так обнаглел, что даже сел метрах в пяти от Представителя на корточки и закурил самокрутку.
Дукельский наблюдал за съемками, сложив руки на груди и напоминая адмирала, который ведет свой дредноут в последний бой. В перерыве между дублями он подошел к режиссеру и сказал:
– Нам нужно поговорить.
– Я весь внимание, – ответил Григорий Васильевич.
– Нет, вы не поняли. Нам нужно поговорить с Представителем.
– О чем?! Он сидит тихо, никого не трогает…
– …починяет примус, – закончил за него Дукельский. Заметив удивление Александрова, любезно пояснил:
– Это из одного романа… Булгаков, знаете такого? Он еще написал пьесу «Батум», про молодые годы Иосифа Виссарионовича. Но я опять не о том. Нам нужно решить вопрос о названии фильма.
– Название давно уже есть, – недоуменно сказал Александров. – «Золушка». Под него даже выпущены рекламные продукты – спички, духи…
– У товарища Сталина другое мнение. Он предлагает назвать картину «Светлый путь».
Режиссер нахмурился. Нет, безусловно, «Светлый путь» – хорошее название, а «Золушка», как ни крути, сползает к детской сказочке братьев Гримм. Или Шарля Перро?
– А при чем тут Представитель? – осведомился он.
– Притом, что новый фильм Чаплина, «Великий диктатор», вообще не выйдет, – тихо произнес предкомитета СНК. – Собственно, фильма уже нет как такового. И Чаплина… Чаплина тоже нет. Вы хотите повторить его судьбу?
– Нет, не думаю, – растерянно отозвался Григорий Васильевич.
– Тогда идемте.
На глазах у съемочной группы они подошли к лоснящейся туше, развалившейся в углу цеха. Она всё так же беспорядочно пульсировала, а багровый глаз вращался в разные стороны, пока неожиданно не остановился прямо на них.
– Приветствую тебя, о Древний, – почтительно и громко произнес старший майор госбезопасности. Александров знал, что в сложной, построенной на вражде и противоречиях, иерархии пришлых человеку разобраться было почти нереально. С самого начала установилось обращение «Древние», хотя сами они, казалось, не обращали на такие мелочи никакого внимания.