Бестиарий спального района
Шрифт:
Потом стемнело, Фроська заснула, а проснулась, еще до света, – нету мамки, а печь остыла, холодно в доме…
Девочка помолилась на образок, что в углу, укуталась потеплее, запалила лучину, выбежала из дома, а затем и со двора. На улице было пусто и темно, лучина не больно-то помогала. Фроська заплакала, и тут из-за облаков выглянула полная луна, ярко осветив дорожку следов на свежем снегу.
Идти по следам оказалось недалеко – через маленькую рощу к речке. А там, по толстому льду, – до проруби, только-только затянувшейся.
Девочка отшвырнула ненужную лучину – та зашипела и погасла, – схватила колун, принялась вскрывать прорубь. Три с половиной столетия спустя, став Ангелиной Яковлевной, она оценивала свои тогдашние действия современными словами: действовала автоматически, все чувства притупились. И притом – какое-то новое знание капля за каплей наполняло ее. Это еще предстояло переварить, осознать, осмыслить. Ну, время было…
Фроська едва не упустила топор под воду, чуть не упала в прорубь сама, но в конце концов полынья расчистилась, и из непроглядной глубины всплыла маменька.
Ее лицо быстро покрывалось коркой льда. По-прежнему не отдавая себе отчета в том, что делает, девочка пыталась вытащить мать на лед. Мешали рукавицы, Фроська сбросила их. Руки сразу же заледенели, а своего лица она не чувствовала уже давно.
Звонко упала новая капля непонятного пока знания. И еще одна, и еще. Фроське показалось: захоти она чего-нибудь сильно-сильно – оно сбудется. И захотела: вытащить мать. Волоча ее по льду и по снегу, добраться до дому, хоть ползком. Растопить печь. Отогреть маменьку, оживить.
И чтобы воротился тятенька или хотя бы веселый, добрый Карла. И чтобы никто не смел мазать их ворота дегтем, свистеть, кричать: «Блядь с выблядушкой!»
Она вытянула маменьку из полыньи, задыхаясь, упала рядом, и враз сделалось черным-черно и безмолвно.
5
Очнулась от того, что кто-то тихонько рассмеялся прямо у нее над ухом и произнес:
– Красавица-то какая!
– Ты про которую? – лукаво спросил другой голос, потоньше.
– А обе хороши, – ответил первый.
Опять смех, теперь на два голоса. И, почувствовала Фроська, веет холодом, но не мертвым, какой сковал маменьку, а… не передать… живым, свежим.
Второй голос сказал:
– Старшей-то уже не поможешь. А младшую давай-ка домой снесем, вон следы. По следам и снесем.
– У-у! – притворно сердито отозвался первый. – Я было подумал, ты ее к нам домой снести хочешь!
Послышался легкий шлепок, за ним опять смех.
Фроська попыталась открыть глаза – не вышло, ресницы смерзлись. Хотела спросить – кто, мол, вы такие, люди добрые? – и тоже не смогла.
– Да зюзи мы, девочка! – сказал первый голос, будто услышал Фроськины мысли. – Обыкновенные зюзи! Хочешь к нам?
– Что ты пристал? – теперь невсамделишно осерчал второй
– У-у, тяжелая… Да пошто ее брать, ей уже без надобности…
Второй голос рассердился не на шутку:
– А волки объедят? А вороны исклюют? Ты что?
– Ох, да шуткую я… Ну, подмогу надо, вдвоем не снесем. Или… девочка, а девочка, ты хоть знак подай: хочешь к нам? У нас хорошо, весело, холодно!
Фроська наконец умудрилась издать стон.
– Видишь, не хочет! – озабоченно произнес второй голос. – А супротив воли нельзя!
– Да-а… – протянул первый. – Супротив воли это никак… За подмогой-то бечь – путь не ближний, как бы совсем не замерзла. Ох, ну взяли…
Сильные руки подняли девочку, перехватили поудобнее. Заскрипел снег. Фроську быстро укачало-убаюкало, и она задремала.
Сквозь дрему доносились голоса. Первый жаловался – тяжело, мол, второй утешал – дескать, уже вот они, ворота, за воротами свою ношу и положишь, а малую в дом надо, отогревать.
И верно, знакомо скрипнуло раз, вскоре другой, потом Фроська ощутила, что лежит на лавке. Голоса опять о чем-то переговаривались, но девочка уже не воспринимала смысла. Только почувствовала через некоторое время – делается теплее. Вот тогда сумела понять, что слышит потрескивание дров в печи и голос – тот, что потолще:
– Уф! Побежали, худо мне в такой жаре!
– Побежали! – откликнулся голос потоньше. – Там-то вон как хорошо! Слышишь, деревья трещат? А ты молодец у меня!
Раздался звук поцелуя, стукнула дверь, и все стихло. Только гудела печь.
Фроська проверила глаза – открываются! – и снова закрыла их.
Спать.
Очнувшись, девочка увидела: подле ее лавки стоит старый сундук, а на сундуке сидит деревенская повитуха.
– И-и, болезная! – тоненько пропела бабка. – На-ка, испей! – Она поднесла к губам Фроськи жбан и прикрикнула: – Пей, пей!
Отвар показался отвратительным, но повитуха не отставала, пришлось давиться, но пить. И Фроська почувствовала: с каждым глотком мерзкого пойла ее силы прибывают.
Она села на лавке и хрипловато спросила:
– А маменька?
– Сгубили Акульку, ироды, – сварливо проговорила старуха. – Со свету сжили, изверги проклятущие! – И участливо добавила: – Схоронили мамку твою, девонька. Третьего дня и схоронили.
– Сколько ж я лежала? – изумилась Фроська.
– А и считай, – пробурчала бабка. – Шесть дён, как один!
И рассказала: обнаружили мертвую маменьку деревенские парни, пришедшие покуражиться над блядью. Так она, бедная, на дворе и лежала. Испугавшись, парни побежали к старосте, Ефимка созвал мужиков покрепче, ввалились в дом, тут уж и ее, Фроську, увидали. Трясли-трясли – никак. Послали за повитухой, приставили приглядывать, покуда в беспамятстве, а как в память придет, так и выхаживать.