Бестия

Ренделл Рут

— Теперь, коль скоро уж я здесь, стоит подумать о свидании с дочерью. Что вы на это скажете?

Уэксфорд сдержанно ответил, что эту проблему решать не ему. Сказать, что мысль Джонса пришлась ему по душе, не скажешь, но повредить Дэйзи это не может. В усадьбе полным-полно полицейских, в конюшне — тоже полна коробочка. Он позвонил Вайну, предупредив его о намерении Джонса.

На деле Ганнер Джонс, который приехал поездом, на нем же вернулся в Лондон обратно, благосклонно приняв предложение полицейских подбросить его до железнодорожной станции в Кингсмаркхэме. Уэксфорд же продолжал ломать голову над дилеммой, действительно ли Ганнер Джонс бесконечно глуп или, напротив, очень

умен. Единственное заключение, которое ему удалось сделать, сводилось к тому, что Джонс относится к тем людям, для которых ложь — столь же оправданный выбор, что и правда. На чаше весов перевешивает то, что может облегчить жизнь.

Субботний день подходил к концу, и все же Уэксфорд отправился в усадьбу. На центральных воротах, у правого поста, он снова увидел цветочный венок: на этот раз бутоны красных роз были уложены в виде сердца. Интересно, кто тот даритель? Возможно ли, что их несколько, или все же только один? Пока Доналдсон открывал ворота, он вышел из машины, чтобы как следует разглядеть цветы. На карточке, приложенной к подношению, была лишь короткая надпись: «Доброй ночи, любимая». Ни имени, ни даже подписи.

На полпути, когда мчались по убегающей через лес дороге, они заметили лисицу, метнувшуюся наперерез; к счастью, зверек оказался далеко и Доналдсону не пришлось остнавливаться. Лиса нырнула в густые зеленые заросли и скрылась под кустами. На обочине, в молодой траве и новой апрельской поросли, начинали распускаться первоцветы. Окно машины было опущено, и Уэксфорд наслаждался свежестью и негой напоенного ароматами весеннего воздуха. Его не отпускали мысли о Дэйзи, о непредвиденном визите ее отца. Он перебрал в голове все возможные варианты и признался себе, что на этот раз не испытывает ни тревожного беспокойства за девушку, ни парализующего страха, ни абсолютной любви.

Его как бы слегка встряхнули. Исчезло вседовлеющее желание видеться с Дэйзи, потребность быть с нею рядом, заботиться о ней как о дочери, стать ей отцом и добиться, чтобы она признала его в этой роли. У него словно открылись глаза, когда он понял, что намерение Ганнера Джонса приехать в Тэнкред-хаус не ужаснуло и не рассердило его. Ну, может, насторожило, вызвало легкое раздражение. Да, он по-прежнему питает к девушке нежность, но не любовь.

Умение разобраться в себе пришло к нему с опытом. Он научился отличать любовь от влюбленности, научился видеть разделяющую их пропасть. Дэйзи заняла в его сердце то место, которое, впервые в жизни, уступила Шейла и которое могла бы занять любая другая молодая женщина, милая, обаятельная, дружески к нему расположенная.

Ему отпущена его мера любви — к жене, детям и внукам, вот и все, и ничего больше. Да ему никто и не нужен. Чувство к Дэйзи — всего лишь забота, желание, чтобы жизнь у нее сложилась как следует.

Последнее умозаключение логически сформировалось в тот самый момент, когда за окном, в отдалении, он заметил бегущую среди деревьев фигурку. День выдался безоблачным, и косые солнечные стрелы-лучи пробивались сквозь чащу леса, образуя в этих участках туманную, порой почти непроницаемую для глаз завесу. Слепящие солнечные прожектора мешали разглядеть бегущего человека, затмевали взор. В легкости, с которой фигурка перемещалась с четкого, ясного пространства на залитые светом слепые участки, чередуя их, было нечто радостное, непринужденное. На расстоянии невозможно было с точностью определить, мужчина это или женщина, молодой или в возрасте. Уэксфорд поручился бы лишь в одном: человек этот не стар. Еще мгновение — и фигурка исчезла из виду, растворившись в том направлении, где в чаще пряталось зловещее дерево-виселица.

Когда

зазвонил телефон, Гэрри Хинд разговаривал с Берденом о цветах, оставленных на воротах. Таких ни в одной цветочной лавке не сыщешь. К примеру, захоти ты преподнести цветочки жене, тебе тотчас предложат обычный букетик, наскоро собранный, так что дражайшей половине первым делом придется расставлять их по-своему. Его жена так и призналась в открытую, что терпеть не может цветочных подношений, поскольку, чем бы она в тот момент ни занималась, приходится бросить все и мчаться ставить их в воду. В общем, хлопот куча, причем не ко времени: то на плите что-то горит, то ребенок капризничает.

— Не помешало бы выяснить, откуда берет эти цветочки таинственный даритель. Именно в таком виде.

Бердену не хотелось отвечать, что районному уполномоченному Хинду задача может оказаться не по зубам, и он поднял трубку.

Сам он в жизни во многом следовал строжайшим правилам пуританской этики, согласно которым не стоило ехать на машине, если можно преодолеть расстояние пешком, не говоря уж о том, чтобы звонить соседям по телефону — последнее просто грех. Услышав в трубке голос Гэббитаса, сообщившего, что он дома, в коттедже, Берден едва сдержался: почему же тогда не прийти сюда, если есть что сказать? От резкой отповеди его удержали мрачные, почти гробовые нотки, отчетливо различимые в голосе лесника.

— Не могли бы вы зайти ко мне? Вы и еще кто-нибудь?

У Бердена с языка уже рвались слова о том, что Гэббитас не похож на человека, страстно мечтающего этим утром о его обществе, но он снова сдержался.

— Может быть, вы намекнете хотя бы, чем вызвана ваша просьба?

— Лучше я подожду, пока вы придете. Это насчет веревки. — Голос звонившего слегка дрогнул. Не совсем ловко Гэббитас поправил себя: — Нет-нет, ни тела ни чего-то другого я не нашел.

«И слава Богу», — вздохнул про себя Берден, опуская трубку на рычаг.

Он вышел во двор и обогнул дом с фасада. Перед домом уже стоял автомобиль Вирсона. Солнце спустилось низко над горизонтом, но лучи не потеряли еще прежней силы. Упав на какую-то машину, вынырнувшую из лесу и помчавшуюся к дому по главной дороге, солнечный луч превратил ее в полыхающий белым пламенем ослепительный шар. Бердену больно было смотреть в ее сторону, и только когда машина остановилась поблизости и из нее показался Уэксфорд, он понял, чья она.

— Я пойду с вами.

— Он попросил прихватить кого-нибудь. По-моему, просто сдали нервы.

Они зашагали по узкой тропинке, ведущей через сосновую рощицу. Безмятежные солнечные блики, привычные ранним вечером, играли в разлапистых ветвях рождественских елей и тяжелых кедров, высвечивая ровные, одна к одной, иголки, зубчатые шишки, забавляясь многоцветием хвои, зеленой, голубой, серебристой, а подчас даже золотой или почти черной. Солнечный свет падал колоннами или висел паутинкой меж симметричными силуэтами. Воздух был сухой и смолистый.

Ноги слегка скользили на коричневых иголках, усыпавших тропинку и пространство между деревьями. Над лесом ослепительным белесовато-голубым куполом раскинулось небо. Повезло всем этим Гаррисонам и Гэббитасам, — подумал Уэксфорд, — жить в такой красоте! Наверное, пуще смерти они боятся лишиться ее. С тяжелым сердцем он вспомнил вчерашнее возвращение домой и две фигурки на обочине, застывшие плечом к плечу, — лесника и Дэйзи. Девушка положила руку на плечо мужчины и доверчиво смотрела ему в лицо — ну и что из этого следует? Они стояли далеко от него. Дэйзи из тех людей, которым непременно нужно коснуться собеседника в разговоре, ткнуть его пальцем в грудь, легонько, почти заботливо подхватить под руку…