Бестужев-Марлинский
Шрифт:
Сенатская площадь 14 октября 1825 года. С рисунка Кольмана.
Рылеева дома не было. Батенков поднялся к Прокофьеву, Александр Александрович — к себе, а Николай Александрович решил сходить в гвардейский экипаж посмотреть, как идут дела у Арбузова. Завернувшись в шинель, старший Бестужев зашагал по гололедице широких улиц к Пяти углам. Он скользил и прыгал, внимательно
— Как? Откуда ты? Почему опять в Петербурге?
Петруша приехал из Кронштадта сегодня утром и, сделав это тайком от братьев — он хотел 14-го явиться прямо к делу, — не решился останавливаться на Васильевском острове и устроился у знакомых офицеров гвардейского экипажа. Николай Александрович начал было жестко выговаривать Петруше.
— Я не мог, пойми, — говорил тот, — я должен быть с вами.
Николай Александрович махнул рукой.
— Иди к матушке, — сказал он, — порадуем ее напоследок. Она кормит нынче обедом сыновей и друзей их.
Братья разошлись.
В первом часу дня на Васильевский остров начали собираться участники семейного бестужевского обеда, затеянного Прасковьей Михайловной.
В час приехал Рылеев; в половине второго уже обедали. Прасковья Михайловна смотрела радостными глазами на пятерых молодцов-сыновей, гладила их руки, нежно заглядывала в лица и говорила слова, ласковый смысл которых бывает понятен только матери и детям. Сыновья же были молчаливы, их улыбки и редкие шутки отзывались тревогой и тоской. Это был странный обед — удивительная смесь золотых снов с самыми горькими предчувствиями.
С последним блюдом Мишель поднялся: он сегодня дежурный по полку и должен объехать все караулы. Петруша тоже ушел. Рылеев заспешил на Мойку, обещая вернуться часа через два.
Но случилось так, что Кондратий Фсдорович задержался дома. Успокоив Наталью Михайловну, он уже собирался снова ехать на Васильевский, когда один за другим появились Пущин и Оболенский, потом Каховский. Рылеев позвал Каховского к себе в кабинет. Несколько минут Кондратий Федорович молчал. Среди поездок, разговоров, встреч и объяснений сегодняшнего дня ни на мгновение не мог он отделаться от беспокойства, то нудного, то пронзительного, как зубная боль. Его томила страшная мысль — что будет, если не удастся завтра стащить Николая со ступенек трона? Что будет, если не удастся его захватить? Ответ был ясен: междоусобная война. Этого не хотел Рылеев больше всего. Он мучился с самого утра в поисках такого решения, чтобы можно было избежать кровопролития, не посягая на жизнь Николая. Но такого решения не находилось — его не было. Приходилось выбирать. И сейчас Рылеев выбрал вдруг сразу, как самоубийца, твердо спускающий курок пистолета после многих лет приготовлений и страха.
Он подошел к Каховскому, обнял его и сказал:
— Любезный друг, ты сир на нашей земле, ты должен собою пожертвовать — убей завтра императора.
Каховский не успел ответить — его обнимали и целовали Рылеев, Оболенский, Пущин…
В это самое время дверь кабинета скрипнула, и вошел Александр Бестужев. Еще из передней через столовую он видел объятия
Надо было расходиться. Рылеев и Пущин пошли к коляске. Оболенский — за ними. В столовой рылеевской квартиры остались Бестужев и Каховский, тоже собиравшийся уходить.
— Зайдите ко мне наверх сегодня попозже, хоть поутру, — сказал ему Бестужев.
Каховский кивнул головой и вышел на серую, облитую грязными сумерками улицу.
Около девяти часов вечера у подъезда рылеевской квартиры не стояло ни одного экипажа, но передняя была завалена шубами. Рылеев попросил военных садиться за круглый стол. Бестужев сел вместе с Сутгофом, Кожевниковым, Арбузовым, Пановым, графом Коновницыным, Палицыным. Вскоре появился Мишель со Щепиным-Ростовским. За ними — Оболенский, Каховский, Михаил Кюхельбекер, Репин. Совещание, — это можно было назвать настоящим совещанием, — вел Трубецкой.
— Господа, — говорил он, — не надо принимать решительных мер, ежели не будете уверены, что солдаты вас поддержат…
Рылеев, который не садился, а ходил вокруг стола, жадно ловя слова и наблюдая за выражением лиц, сейчас же вмешался:
— Вы, князь, все берете меры умеренные, когда надо действовать решительно.
Трубецкой устало положил на стол длинные руки.
— Но что же мы сделаем, ежели на площадь выйдет мало?
Бестужев подумал: «Умрем, вот что сделаем!» — но промолчал.
Трубецкой вздохнул и сказал ротным командирам:
— Не забудьте, господа, захватить для солдат патроны.
Посыпались возражения: патроны — в ротных цейхгаузах, и для того, чтобы раздать их на руки солдатам перед присягою, не сыщешь благовидного предлога.
Бестужев не выдержал: при чем тут предлоги?
— Позвольте, а как по вас залп дадут? — заговорил он, волнуясь. — Артиллерия, слышно, взяла по три зарядных ящика на орудие…
Арбузов погрозил кулаком в угол.
— Мы и холодным оружием с ней справимся.
Мишель задал вопрос: выводить ли ему роту, если другие роты не тронутся?
Трубецкой отвечал ледяным тоном:
— Старайтесь поддержать солдат в отказе от присяги до тех пор, как услышите, что какой другой полк вышел или что прочие присягнули; в последнем случае делать нечего, а в первом, услышавши, что другой полк вышел, то и ваш, верно, выйдет.
Капитан лейб-гвардии конно-пионерного эскадрона Пущин, брат Ивана Ивановича, засмеялся:
— Это пустое предприятие, господа. Посмотрел бы я, как младший меня офицер выведет мой эскадрон, — разве через мой труп.
Рылеев горячо возразил:
— Не удастся в Петербурге, отретируемся на военные поселения и оттуда снова двинемся на Петербург.
Завязался военный спор о возможности ретирады по петербургским дефилеям. Два новых лица незаметно вошли в столовую — Корнилович и сенатский обер-прокурор Краснокутский. Корнилович закричал:
— Господа, не забудьте: сто тысяч войск ждут сигнала на юге!
Шестьдесят тысяч, известие о которых он привез с юга, уже выросли до ста.
Краснокутский густым басом покрыл крики: