Без единого выстрела
Шрифт:
— Измена! — отрубил капитан. — На каждого нашего солдата здесь до войны по два японца сидело. И неизвестно, сколько еще сейчас осталось. Вот в Благовещенске был случай...
Все наперебой стали рассказывать «шпионские истории», причем чем фантастичнее они были, тем охотнее верили им.
«Студент» посмотрел на свое отражение в оконном стекле. Увидел нечто продолговатое в пенсне, украшенное гладким пробором, и остался собой недоволен. О том, что позволяли себе японцы накануне войны и что происходило сейчас, он знал, наверное, лучше других, ехавших в этом купе. Но промолчал: распространяться об этом
То же, что было ему известно, он знал со слов полковника генерального штаба, который пригласил его для беседы накануне отъезда. Трудно сказать, была ли это беседа или инструктаж — попытка на скорую руку ввести прапорщика в курс дел, которыми ему предстояло заняться.
— Мы говорили с вами час двадцать минут, — сказал полковник, поднося к глазам серебряную луковицу часов.
— Я обязан считать, что подготовил вас для будущей вашей миссии. Учтите, в японской армии на это уходят, очевидно, недели, может, месяцы. Помните об этом и не приведи бог полагать себя умнее или хитрей неприятеля.
Но именно к этому сводилась некая тайная его мысль. Про себя он называл ее «Идея» с заглавной буквы.
— Заведующему разведкой, — заключил офицер,— передайте поклон от меня. Скажите, полковник Самойлов хорошо помнит его по Болгарии...
В купе между тем «шпионская тема» не иссякала.
— А кто слышал, господа, о есауле, который оделся в японский мундир и шашкой зарубил их генерала?
Поскольку никто не слышал, капитан поведал одну из тех легенд, которые появляются во всякой армии, когда ей приходится плохо.
— А где ж есаул по-японски говорить научился? — спросил кто-то из прапорщиков, когда капитан кончил рассказ.
Спросил не с сомнением, а только для того, чтобы получить еще одно свидетельство есаульской лихости. И получил его.
А ему и не надо было! Как кто ему скажет что, он только зубы оскалит — «пошел», мол, у них это знак такой, и за шашку! От него и отставали. И физиономией схож оказался. Из калмыков, говорят. А уж как генерала-то этого достал, тут уж он по-русски им крикнул, чтоб знали за наших, мол, ребятушек! Вскочил на коня — и был таков!
— Не догнали?
— Куда там! Ушел. Потом сам господин командующий, генерал Куропаткин, ему, говорят, «Георгия» вручали. Однако газетам писать о том запрещено было, и даже фамилии есаула никто не знает. Есть, значит, у командования на этот счет свои виды...
И по тому, как он сказал это и замолчал, можно было понять, что он, капитан, видам этим некоторым образом причастен.
То, что мог бы рассказать «студент», выглядело куда менее драматично. Никто шашкой никого не рубил и на коне не скакал. Все было прозаично, анонимно, но от этого только страшнее.
Решение начать силами 1-го Сибирского корпуса операции под Вафаньгоу было принято 31 мая. Тогда же с соблюдением всех мер секретности Куропаткиным была направлена об этом шифрованная телеграмма в Петербург. Но уже на другой день, 1 июня, в Токио об этом было известно. Когда, рассчитывая на полную неожиданность, 1-й Сибирский корпус перешел в
Сообщив весьма доверительно этот служебный эпизод, полковник, беседовавший с ним, имел в виду показать, на какие уровни проник шпионаж японцев. Это уже не уличные фотографы и не разносчики сластей, которые считают число кораблей и пушек в гавани. Это куда серьезнее и тревожней. Но тогда же, слушая его, прапорщик подумал невольно о другом. Как вообще стало известно, что японцы узнали об этом? Ведь сообщить это в Россию мог только русский разведчик, находящийся в Токио и причастный высшим военным тайнам. «Не так, значит, просты мы, не так уж плохи!» — подумал он обрадованно, но сказать, понятное дело, ничего не сказал.
Щелкнув замками, капитан достал из чемодана почти новую колоду карт.
— Не угодно ли в штосе, господа? Вы, господин студент?
— Благодарствуйте, нет настроения. В другой раз.— И правда, настроения не было.
— Не везет в игре, везет в любви, — изрек кто-то из прапорщиков с той многозначительностью, с которой произносятся обычно подобные банальности. — Значит, господин студент счастлив в любви!
— Об этом, господа, здесь придется забыть, — капитан тасовал колоду. — Сами увидите. Все ходят с косами, а...
О том, что маньчжуры и китайцы носят косы, все уже знали, как всем известно было, что сопки называют здесь сойками.
Однако тема эта вызвала в купе оживление.
— Простите, господин капитан, не совсем понимаю, — силился быть остроумным один из прапорщиков. — Если мужчины с косами и дамы тоже носят косы, нетрудно и ошибиться. Может, простите, конфуз получиться...
Все дружно загоготали.
«И это все, что они знают об этой стране, — поморщился «студент». — Великий Лаоцзы, дао, государство Чжоу — слова эти ничего не говорят им». Впрочем, и сам он, кончая гимназию, не знал ничего о мире Востока. История всего человечества вмещалась для него в два слова — Рим и Эллада.
РАЗВЕДКА МОЖЕТ БЫТЬ БИЗНЕСОМ
Штаб корпуса размещался в полуверсте от станции, в нескольких зданиях неопределенного, но достаточно неприглядного вида. Такие дома из красного кирпича в России возводили обычно под общежития для фабричных.
Полковник оказался человеком того возраста и той внешности, которые в высшей степени соответствовали его званию. Подобно тому как войны порождают мальчиков-прапорщиков, периоды между войнами создают этот тип людей — штабных офицеров, спокойных, обстоятельных, интеллигентных, интересующихся музыкой и искусством и почему-то непременно пожилых. Впрочем, прапорщик был в том возрасте, когда все, кто хоть несколько старше, кажутся пожилыми.