Без единого выстрела
Шрифт:
Хромой со стоном откинулся на сиденье.
— А ты его послал, — сказал он. — Почему? Он же с тебя шкуру спустит. Ты же даже слинять от него не сможешь, потому что не умеешь ни хрена… Объясни… Чего ты мне тут горбатого лепишь? Если что не так — задавлю, как клопа.
— С клопом тебе сейчас не справиться, — сказал Чек, — а со мной и подавно. Ты у меня в руках, волчара. Что захочу, то и сделаю. Захочу, отвезу к Рогозину. Он мне должность даст, деньжат подкинет… А захочу, сам тебя на ремешки порежу. У меня, дядя, такое ощущение, что задолжал ты мне уже давненько.
— Не понял, — с трудом проговорил хромой. — Чего тебе надо, придурок? Что ты ко мне пристал? Стой, приехали…
Чек загнал машину прямо на тротуар в том месте, где кончался забор стройплощадки и начинались густые заросли одичавшей сирени. Заглушив двигатель, он обернулся.
Хромой полулежал на заднем сиденье «хонды», закрыв глаза, и выглядел так, словно умер недели полторы назад. Его правая рука у подмышки была туго перетянута резиновым жгутом, рукав рубашки набряк кровью. Светлая обивка салона тоже была густо запятнана красным, на спинках сидений и на обеих дверцах остались кровавые полосы и отпечатки. «Откуда в этом скелете столько кровищи? — подумал Чек. — Только бы не подох раньше, чем все расскажет…»
— Раз приехали, вылезай, — сказал он. — Приглашай в гости…
Хромой не ответил, он был без сознания. Чек закусил губу и некоторое время разглядывал своего пассажира, не зная, что предпринять. Человек на заднем сиденье истекал кровью у него на глазах, и его шансы выжить становились меньше с каждой секундой. В то же время Чек с некоторым удивлением поймал себя на мысли, что не повезет хромого в больницу за все сокровища мира. Когда больничные двери закроются за ним, хромой будет навсегда потерян для Чека. Золотой ключик, которым отпирается таинственная дверца, расположенная в самом темном уголке судьбы Николая Чеканова по прозвищу Чек, навеки утонет в бездонном пруду, откуда его не достанет никакая черепаха.
Внезапно Чеку захотелось, чтобы все стало как прежде. Он представил себе, как разворачивает машину и везет этот полутруп к Канату: получайте вашего волка, я его настиг, рискуя собственной жизнью. Чек отлично знал, что скажет и, главное, что подумает Канат. Канаш скажет: «Спасибо, Чек. Это была хорошая работа», и сразу же подумает, что Чек слишком много знает чересчур много для того, чтобы оставаться живым. После устроенной Канашом стрельбы на людной площади Чек почти не сомневался в том, какая участь ждет его в случае возвращения в объятия своего шефа.
Чек выбрался из машины, прошелся вдоль зарослей сирени и почти сразу обнаружил утоптанную тропинку, которая вела куда-то в глубь благоухающих зеленью и экскрементами джунглей. Он закурил, чтобы перебить вонь, и пошел по тропе. Через две минуты Чек увидел дом, вид которого не оставлял никаких сомнений в том, что перед ним логово хромого волка. Где еще мог обитать его полуживой пассажир, как не в такой вот обреченной на скорую гибель развалине? Чек торопливо вернулся к машине, распахнул дверцу, вытащил из нее бесчувственное тело Баландина и, взвалив на плечо, поволок в заросли.
Баландин не потерял
Хуже всего было то, что он ничего не мог забыть. Баландин помнил каждый день от начала и до конца — с момента ареста до той самой минуты, когда угрюмый вертухай проводил его через предзонник до обшарпанной двери с прорезанным в ней окошком, которая вела на волю. Теперь, когда потеря крови и болевой шок ослабили стальные тиски его воли, эти бесконечные дни один за другим медленно всплывали на поверхность, неторопливо переворачивались, как дохлые рыбины, позволяя досконально рассмотреть себя со всех сторон, и так же медленно, с неуместной торжественностью погружались в темные глубины подсознания.
Боль в плече чувствовалась даже сквозь обморочную муть, и Баландин, который уже успел довольно далеко уйти вспять по дороге с односторонним движением, испытывал слабое удивление: почему болит только плечо? Кроме плеча, должна была болеть еще и голова, и сломанные ребра, и, конечно же, изуродованный, кровоточащий, буквально вывернутый наизнанку анус — двуногие звери, прихватившие его в душевой, были неважными любовниками, грубыми, ненасытными, безмозглыми тварями, в которых не осталось ничего человеческого.
…Поначалу он решил, что жить в зоне можно — не так, конечно, как на воле или даже в стройбатовской казарме, которая по многим признакам мало чем отличалась от лагерного барака, но и далеко не так, как в камере следственного изолятора, где на каждую койку претендовало по четыре человека и спать приходилось по очереди, задыхаясь от спертого воздуха. Собственно, там и воздуха-то почти не было — его вытеснила густая вонь десятков немытых мужских тел, смешанная с ароматами скверной пищи и пронзительным душком, которым тянуло от стоявшей в углу вечно переполненной параши. Но хуже всего в следственном изоляторе были неизвестность и тягостное ожидание приговора, подогревавшееся разговорами соседей по камере, которые тоже ждали решения своей участи.
Здесь, в зоне, у него, по крайней мере, была своя койка. Барак действительно мало отличался от казармы, в которой Баландин провел два года, и работа, которой ему приходилось заниматься здесь, вряд ли была тяжелее той, стройбатовской. Даже порядки здесь были почти как там — в стройбате было полным-полно всяких условно осужденных и даже таких, которые успели отсидеть по паре лет за воровство и хулиганство, так что, вступая на обнесенную высоченным забором с колючей проволокой поверху территорию зоны, Баландин в общем и целом представлял себе, с чем ему придется столкнуться.