Без грима
Шрифт:
– Ну, вот и хорошо, – Яков Карлович улыбнулся ему, как маленькому, и скомандовал сестрам: – На перевязочный!
Возле него закопошились докторши – наступил черед очередного бинтования. Цепкие руки зашарили по телу, стали прикасаться к лицу, и боль на какое-то время отрезала его от окружающего мира. После приема ванны, забравшей его последние силы, он, под воздействием укола пармидола, впал в полудрему, в то время как боль дежурила рядом, стараясь не упустить момент, когда можно будет наброситься на него. Впереди маячила очередная бессонная ночь…
Желание вернуться к работе стало его наваждением в эти дни. Он мечтал об этом истово, безостановочно. У него была цель, и, стараясь ее приблизить, он с торопливой готовностью выполнял все предписания врачей – ел лекарства, сносил
Лежа по ночам без сна, он, мысленно репетировал своего солдата из «Боя у Ярышмарды». Здесь, в ожоговом отделении больницы, он играл страстно, как никогда в жизни. Он стремился стать совершенным солдатом, познать все оттенки чувств, что довелось испытать его герою. В его мечтах все было готово для съемок – и декорации, и свет. Он чувствовал ноздрями совсем иной, чем в больнице, – чистый и хрустальный горный воздух, память о котором хранил со времен своей поездки на Кавказ в детстве. Он думал о своей возлюбленной, ждущей его дома, тысячекратно умирал от вражеской пули, произнося ее имя. Чтобы не сойти с ума, он снова и снова повторял свои монологи, и доводил себя до бешенства, если те не устраивали его.
Оживить иллюзию, придать ей подлинность и объем ему помогал пармидол. После его приема звуки, запахи и цвета казались ему обновленными, посвежевшими. Боль притуплялась, отходила до поры на задний план. Убаюканный обезболивающим, он снова и снова возвращался к съемкам, пестовал в себе своего будущего солдата. Под конец своих мнимых репетиций, он, запутавшись во времени и испытывая абсолютную ко всему апатию, обычно засыпал недолгим сном, в котором продолжали мелькать обрывки сыгранной им роли. Все, что не касалось его возвращения на сцену, мало интересовало его. Из созданного им самим эфемерного мира он взирал на настоящий мир отчужденно, подобно роженице, по праву своей миссии не замечающей ничего вокруг нее. Одна только новость, пришедшая оттуда, заставила его горевать искренне и горячо: ему сказали, что умер Иннокентий Семенович Витте…
Все пять лет учебы в Театральной академии на Моховой он всерьез подозревал, что мастер их курса – старенький, сухой как лавровый лист Иннокентий Семенович с пышной фамилией Витте – ставит своей единственной в жизни задачей отравить жизнь своим студентам. «Дефективные с художественным уклоном – вот вы кто!» – частенько оглашал он своим скрипучим дискантом зал, где проходили занятия. Иногда Витте, склонный к витиеватым формулировкам, для разнообразия прибегал в отношении игры своих питомцев к словосочетаниям «потуги мертвого» и «сумасшедшие на свободе» – по части умения награждать обидными эпитетами их мастеру курса в академии не было равных. Ему же почему-то от Витте доставалось в особенности – решив пойти в разрез с мнением своих коллег, суливших молодому Лефортову успешное актерское будущее, Иннокентий Семенович был безжалостен к своему ученику и язвил его почище остальных, намекая все чаще на его завышенные амбиции. «Захвалили вас, Лефортов – ох, захвалили, халтурите много. Выпендриваетесь, как будто после выпуска вам уже светит посыпанная цветами дорожка. Так вот вам до этой дорожки – как хромому до Луны, ясно? Солому будете есть после института – вот тогда и вспомните меня. Лучше деньте куда-нибудь вашу спесь и будьте добры работать в полную силу».
Прошло совсем немного времени после окончания академии, как он понял – старый Витте был прав. Да, в начале учебы его не оставляло какое-то необъяснимое предчувствие, что его карьера сложится сама собой, без особых усилий с его стороны, благодаря одному лишь его таланту, который не может остаться незамеченным. Воображение рисовало картину – он получает предложения о работе от ведущих драматических театров и одновременно его зовут сниматься в кино; он окружен поклонниками, и утопает в цветах и аплодисментах. Суровая
После окончания академии он никогда больше не видел Витте. От своего бывшего однокурсника Листьева, актера театра «Балтийский дом», он узнал два года назад, что его старый преподаватель вышел на пенсию и живет в глубокой нищете.
– Ты не поверишь, – позвонил ему однажды Листьев, – иду к друзьям в гости, а у них во дворе возле помойки стоит наш Витте с пакетом. Я – к нему. «Здравствуйте, – говорю, – Иннокентий Семеныч! Как поживаете?» Да еще громко так говорю, на всю улицу. А он как увидел меня, так аж в лице переменился и поспешил от меня куда-то. Ну, думаю, совсем из ума выжил, старый, своих уже не узнает. И тут бомж, который рядом в мусорном контейнере ковырялся, строго так мне говорит: «Чего человека смущаешь? Ну, приходит он сюда чем-нибудь поживиться, так не от хорошей жизни ведь». Я аж обомлел. «И часто он, – спрашиваю, – сюда приходит?». А бомж мне: «Часто – не часто, а коли у тебя пенсия такая, что на еду не хватает, то и в помойку полезешь. А почему так бывает? А потому что государство у нас такое, что в говне приходится копаться».
– Да неужели наш Витте – и в помойке? – ужаснулся он тогда. Витте, всегда чистенького и опрятного, напоминавшего учителя дореволюционной гимназии, невозможно было представить копающимся в мусорном бачке.
– Он, собственной персоной. И знаешь, что меня больше всего потрясло? То, что он рыться в помойке пришел при полном параде – костюм на нем, тройка, в которой он, помнишь, всегда ходил в академии. И ботинки, не поверишь, – начищены до блеска. Прямо лорд какой-то у мусорки. Увидел я его, и стало мне так стыдно, что даже отвращение к себе появилось. Я жив здоров, получил гонорар в «Балтийском доме», иду в гости с двумя бутылками водки, а Витте от голода помирает.
– Ему что же – никто не помогает?
– Да некому ему помогать – сын погиб еще в детстве. Жена постоянно болеет. Я вот что подумал. Нужно бы, наверное, позвонить нашим, чтобы скинулись, кто сколько может, и как-то тактично ему эти деньги передать.
Воодушевленные идеей помочь старому преподавателю, они с Листьевым, действительно, принялись тогда обзванивать своих однокурсников, но их порыв вскоре растворился в рутине ежедневных хлопот, как влага в песке. Деньги они так и не собрали – мысль о том, чтобы помочь своему наставнику так и осталась лишь идеей-фейерверком, вспыхнувшей в мозгу на какой-то миг, и немедленно погасшей. Несколько раз он, коря себя за недостаток энтузиазма, возобновлял свои попытки собрать помощь для Иннокентия Семеновича, но постоянно что-то мешало ему осуществить этот план. Витте не дождался от своего ученика благодарности.
Было еще одно обстоятельство, о котором Витте уже не доведется узнать. Однажды Иннокентий Семенович спросил его – что заставило его поступить в театральную академию. Он тогда ответил педагогу, что чувствует в себе призвание – быть актером. Он сказал тогда неправду – до встречи с Витте он не чувствовал в себе никакого призвания. На выбор профессии его толкнула женщина.
Глава 10
Подавать документы в театральную академию на Моховой он решил потому, что туда хотела поступить Любочка Куличко, с которой у него в последнем классе школы был роман. В тот момент это было для него самым простым и естественным решением, приняв которое, он просто отдался на волю течения, несущего его по жизни. Впоследствии он пришел к выводу, что актерская игра и чувства к женщине для него неразделимы, они были как сообщающиеся сосуды, по которым кочует, переливаясь из одного в другой, его жизненная сила. Уже само начало его актерского пути стало тому наглядным примером. Так получилось, что специальность актера он получил, пытаясь приобрести первый сексуальный опыт.