Без имени, без веры, без надежды
Шрифт:
– Всё кончено, благородный господин.
Наёмник ухмыляется и презрительно сплевывает в сторону. Рьену противно всё в нем: и лицо, заросшее железной щетиной, и волчьи глаза, и почерневшие пеньки зубов. А ещё противнее сознавать, что он ничем не лучше этой гнусной твари. Хуже. Румяное яблоко, а внутри – одна только гниль. Он по доброй воле нырнул с головой в дерьмо, и теперь ему не отмыться до конца дней своих.
Но если она как-нибудь узнает… всё, кончено. Крики и проклятья он бы вынес – за десять лет они ссорились и мирились не счесть сколько раз; нрав-то у Кирин в речку брось – пересохнет, от любой мелочи она может вспыхнуть как "небесная свеча". И, как истинная А'йорд, никогда не извиняется. Просто чуть погодя приходит, садится рядом, а он, как ни в чём не бывало, начинает вспоминать последний трактат мастера Наруто или уточнять
– Ты видел тело? – слетает с губ прежде, чем маг успевает задуматься. И перед глазами возникает личико Кирин… нет, Йоле, чеканящей слова проклятого кодекса проклятых А'йордов. "Не говори "кончено", пока не увидишь тела. И даже тогда не будь ни в чём уверен".
– Тело? – Наёмник хохочет, и этот звук похож на скрежет железа по стеклу. Рьен дергается, глаза отчего-то заволакивает багровое марево. – Там не было тел, благородный господин, только мясо, гора жареного мяса… или мне поведать магу, как липучий огонь к шкуре льнёт? На что у меня брюхо крепкое, а едва наизнанку не вывернуло! Не веришь – смертяка любого спроси, кому ещё знать, сдох выродок или нет… А совсем придавило, свистни только – Вьенш ориентиры скинет, и копайся в гнилье, сколько хошь!
"Может, и в самом деле поискать… проверить? Вельнара не откажется помочь, а опыт у неё огромный", – мелькает мысль, но маг тут же задвигает её подальше.
Наёмник пристально смотрит на него. Он уже не улыбается.– Достал тебя Меченый, я погляжу, – неожиданно говорит он. – Зацепил, как крюком за ребро. Оттолкнул и не заметил даже. Он же как ураган, всё на своём пути сметает… сметал, – быстро исправляется он. – И она такая же. Всех к себе привязывает, а тех, кто против идёт, ломает. Силища в ней такая, что на двоих хватит и третьему останется. Уйди, пока не поздно, маг. Не устоишь ты, не сможешь с ней тягаться. Разобьёшься об эту А'йорд.
Рьен бледнеет. Поздно. Поздно. Он разбился о неё давным-давно. Разбился, как птица о стекло.
– Не смей даже… даже произносить её имя!
– Разве я что-то сказал? – безгильдейный глумливо ухмыляется, словно и не было странных слов и быстрого холодного взгляда.
И уходит не оборачиваясь. Прошлое. Предстоятельница Лианна Дар. На Риэнноша взгляни – дрожь берет. Бледное, как мука лицо, искусанные до крови губы, а во взгляде, обращённом к ней – тоска и невыносимая, испепеляющая жажда. Он всё ещё пытается завладеть тем, что принадлежит другому, бедняга… Точно садовник, топчущий прекрасные цветы, чтобы никто не составил из них букета. Или мастер, видящий в ученике великий дар, огонь костра рядом с пламенем его свечи – и клеймящий его бездарью и тупицей. Или тот старик из притчи, что молил бога вырвать ему глаз, дабы сосед его лишился обоих. Только он и впрямь делает это ради её блага. Не зря, нет, не зря долбили нам на теологии, что самое непростительное в фанатике – искренность. А его я только раз и видела. Его – это Меченого, Гвин'эйто. Шла к Милосердным сёстрам, а он ненавязчиво как-то навстречу попался. Все тогда знали уже, где пропадает вечерами Эль'кирин А'йорд и с кем видится, но, слово чести, не окликни он меня, я б его не заметила. Он умел это… не знаю, как сказать, я целитель, не воин… без волшбы исчезать, когда не хотел, чтобы видели его, тенью становиться среди ясного дня и как тень уходить от взора. Но он окликнул. Таким тоном, каким преподобный Фалкион отмечает изменения цвета жидкости при варке экспериментального зелья.– Лианна Дар.
Высокий, худой, нестарый ещё, а уже полголовы седых волос где-то заработал. Глаза пустые, точно окна покинутого дома. И шрам от Плети Каррока (в чём – в чём, а в шрамах я разбираюсь) –
У ассасинов свои, непонятные нам знаки различия, как у всех Тайных, впрочем, но ребята, которых мне удалось расспросить (не больно-то они разговорчивы, но палата к откровенности весьма и весьма располагает), в один голос твердили: мастер. Не просто высокого – высочайшего ранга. То же, что Старший магистр у магов или наш Белый кардинал. И не выйди он из Осколков, по моему скромному разумению, господа Совет не только бы… кхм… дружбе их не противились – светильничек молодым подержали. Да… Но он, ринлэй э'тьёрг, был Осколком. Не согнуть, не переплавить – лишь разбить на осколочки помельче. Потому и не подступали к нему, не звали нам клятвы принести. За потайников, правда, не скажу: они-то, вишь, независимые, скрытые, даже гильдмастеру не подчинены, только Командору своему да Совету Высшему, а их логику вывернутую сам фриск не разберёт. Если и предлагали, мне то неведомо.
Ох, Осколочки, Осколки, сколько же они крови нашему Старику попортили! Мелкая была гильдейка, а наглая: границ не блюла, договоры в медяк не ставила, фиги воробьям показывала, да и вообще недостойно себя держала. Как такую не призвать к порядку было, а? Неподвластные мы али нет? А ежели меж строк читать, то выходит вот что: мы границы свои расширить вздумали, так и расширяли – где лаской, а где таской. Если ж кто головку поднимал, тому её нагибали. Да и идейки у Осколков были такие… Что сильный не должен слабого жрать. Что от чужой беды глаз не отводи, а ежели помочь можешь – помоги, и другие на тот же лад. Опасные, словом, идейки. Едва ль не ересь. А ересь следует на корню выжигать – не расползлась покуда.
Только ведь Осколков-то нахрапом взять не удалось, нетушки. И хотелось, да не моглось. Может, это хоть немного излечило нас от самоуверенности? Впору засмеяться: огромная армия Неподвластных две луны не могла совладать с противником, уступавшим ей числом раз в десять! А когда всё кончено было, генералы едва не выли, потери подсчитывая, и поносили на чём свет стоит всех Осколков вместе да каждого в отдельности. Это ведь только мы с ними воевали по правилам военного искусства, какие в книжках написаны, а они солдат наших просто убивали. Именно так: убивали, когда те жрали и спали, убивали, когда с бабами лежали и в гряздецах сидели… Прав преподобный Фалкион: у войны правил нет, важно лишь, кто выиграет. А победителей не судят.
И, гьёрг-ледянник, в этой войнючке все ж таки победили мы. Миродар со всех сторон обложили, собрали пару сот магов, внешние стены по камешку раскатали, Цитадель обрушили. Да и на горстку уцелевших всех скопом навалились. Победили… Только победа эта нам костью в глотке встала. И никто уже помыслить не мог о том, чтобы дальше идти, все раны зализать жаждали, а пуще других – маги. И гильдмастер наш по развалинам Цитадели побродил, службу поминальную отстоял, пленных, сколько было, казнил, да и объявил: довольно крови, время о милосердии вспомянуть. Ловить да резать уцелевших Осколков запретил – Неподвластным они, мол, не враги, потому как и гильдии такой нет больше, пусть копошатся да ползают, как могут. С его лёгкой руки приравняли мы Осколков к безгильдейным и забыли о них, как о дожде вчерашнем.
А вот они нас не забыли. Не припомню уж, кто из мудрых сказал, что гильдия – не крепостные стены, не Цитадель, а люди. Как бы не А'йорд, отец Фалкион частенько эти слова повторял. И на совете том последнем, когда судьбу Осколков решали, их произнес. Я тогда новичком была совсем, только-только в первый круг посвящения вошла, ничего толком не умела, кроме как слушать. Вот и вертелась возле Предстоятеля да уши растопыривала. А он говорил.– Ты знаешь мою позицию, Валгаррес, – говорил он, а Валгарресом тогдашнего Старика нашего звали. – От Миродара и других крепостей братства не должно остаться даже камня. Объяви награду за головы всех, чья принадлежность к Осколкам может быть доказана. Не теряя времени. Нам не будет покоя, пока жив хоть один.