Без мата тут и не скажешь
Шрифт:
– Ладно, маньяк, веди в свое логово.
Старое красное кирпичное здание раньше принадлежало швейной фабрике, а теперь тут чего только нет. Магазинчики с ширпотребом. Ломбард. Рюмочная, у которой всегда терлись забулдыги. И Родина мастерская. На железной двери, что отделяла ее от внешнего мира, присутствовало тоже своего рода искусство. Наскальная живопись, оставленная каким-то недорослем, в виде детородного органа. А чтобы замысел уличного художника был интерпретирован в верном русле, снизу он так и подписал: «Хуй!».
– Нам
– Какая-то хуевая у тебя дверь! – хохотала Аня.
– Да я закрашивал, а они снова рисуют. Я решил не обращать внимания.
– А если по щам малолеткам надавать?
– Ой, что вы, что вы, Анна. Они ж дети!
– Постарше станут, потом тебя же тут гопнут, а ты все будешь говорить: «Они же дети!»
– Проходите, Анна! – он галантно придержал для дамы дверь.
– Слышь, маньячелло! Давай-ка ты первый пойдешь! А то дашь мне по башке чем-нибудь тяжелым и все, пиши пропало.
– Да вы что-о-о? Я… никогда!
– Да ладно тебе, не пыхти! Пошли уже!
За длинным темным коридором с мигающей лампочкой, как в самом заправском триллере, была лестница, которая вела на второй этаж. После нескольких минут, проведенных в темноте, глаза Ани не сразу привыкли после попадания в светлую комнату с большим окном, выходящим на внутреннюю территорию бывшей швейной фабрики.
В мастерской, говоря по-русски, был конкретный срач, который Родя называл творческим беспорядком. Какие-то треноги, недорисованные, вернее недописанные картины, холсты, краски, грязные кисти.
– Ну вот тут я и творю. А вот здесь, – он забежал на небольшой постамент и с восторгом сообщил: – здесь вы будете мне позировать.
– А чего делать-то?
– Просто сидеть и не двигаться, а мастер сделает свое дело.
– Ты это не выебывайся, мастер!
– Милочка моя! Вы так мило материтесь, даже нисколько не режет слух.
– Еще раз назовешь меня милочкой своей, слух твой прорежет моя нога.
– Анна, отбросьте агрессию и погрузитесь в творческий поток. Смотрите, как же это прекрасно! – Родя закружился вокруг своей оси.
«Долбоеб!» – подумала Аня, но вслух не сказала.
– Может, чаю или кофе?
– Кофе!
Родя, изображая балеруна, в несколько прыжков доскакал до старого советского холодильника «Орск», который больше напоминал саркофаг, и выудил оттуда бутылку с молоком.
– Вам с молоком?
– Мне черный! С молоком это для педиков!
Родя решил не ставить свою ориентацию под сомнение пред своей музой и поставил бутылку обратно.
– Ваш кофе!
– А ты долго еще вокруг меня скакать будешь?
– Вы ж муза моя! Муза, что заставляет мою душу петь. Это самое малое, что я могу для вас сделать.
Аня вообще не привыкла к тому, что за ней кто-то ухаживал, ибо за этим всегда скрывался какой-то подвох, но сейчас ей почему-то это нравилось.
– Анна, душенька моя! Когда вам удобно встречаться со мной?
Кровь в теле музы стала подкипать, а глаз подергиваться.
– Так, Родя, тебе когда-нибудь ломали пальцы?
– Н-н-нет, а что?
– Так вот это последнее китайское предупреждение. Еще раз назовешь меня милочкой, душенькой, хуюшенькой, я тебе точно пару пальцев сломаю. Понял?
– Х-х-хо-ро-ш-ш-ш-о!
– По воскресеньям.
– Про-с-с-с-ти-те, что по вос-с-с-с-кре-с-с-с-еньям?
– Родя, не тупи, свободная я по воскресеньям. Где-то с 10 до 12 перед «треней» могу забегать.
– Это лучшая новость в моей жизни, Анна.
– Спасибо за конфетки, я побежала. Не провожай! У меня пятерка по топографии. Дорогу запомнила.
– Прощайте, Анна! – с грустью в голосе сказал художник.
Аня шла домой и размышляла, как вообще могло такое случиться, что она нашла общий язык с каким-то дохлым полупокером, да еще и согласилась тусить с ним раз в неделю. Наверное, любопытство, не более. Однако в мысли ее всю неделю закрадывалась грядущая встреча.
В воскресенье у хуевой двери ее ожидал Родя.
– Давно стоишь?
– Давно, боялся, что вы придете, а тут закрыто и уйдете. Мое сердце бы не пережило этого.
– Какой же ты ванильный, Родя, аж блевать охота.
– И я вас рад видеть, Анна.
– Здаров. Пошли уже рисоваться. Или как там правильно.
– Конечно, конечно, после вас, – он снова галантно придерживал хуевую дверь, пропуская даму вперед.
– Какой же ты кавалер, Родион! Охуеть просто!
Так Аня стала натурщицей. Кто бы мог подумать? Она лишь просто сидела на старом советском кресле, а Родя что-то малевал на своем холсте, периодически выдавая фразы типа: «Великолепно!», «Превосходно!», «Восхитительно!». Ей не нравилось долго сидеть на своем месте, но что не сделаешь ради искусства.
И так воскресенье за воскресеньем.
Родион не показывал ей свое творение, даже несмотря на Анины угрозы, а она умела быть убедительной.
– Это как платье невесты жениху до свадьбы увидеть!
– Родя, тебе не кажется, что ты сейчас втираешь мне какую-то дичь? Что ты вообще нашел во мне? Я же обычная. Ничего такого во мне нет.
– Вы заблуждаетесь, Анна. В женщине столько всего прекрасного. Свет, что излучают они, дарует миру счастье. А в вас горит ярчайший огонь. Чистая энергия. Я как увидел вас, сразу понял, что вон она – моя муза. Восхитительная из восхитительных. Красота лика вашего – самое что ни на есть искусство. В вас течет жизнь, а естество влюбляет в себя.