Без права выбора

Поляков Александр Антонович

Полонский, пожав плечами, поднялся с топчана и спросил:

— Карманы вывернуть?

Пожалуй, это было рискованно. Но что-то толкало его на этот риск, нечто такое, что было сильнее страха. Он чувствовал, что именно так должен вести себя отпрыск состоятельной семьи (какой-то его однофамилец управлял до революции крупным имением), попавший в глупое положение.

— А ты не шуткуй! Дюже храбрый, — сузил глаза Федор. — Еще посмотрим, что у вас в шмотках.

Обшарив карманы ребят, он отдал Беленкову их удостоверения и развернул сверток

с лепешками, испеченными в дорогу.

— А мучица-то белая! Ничего живут в Морозовской. Аж завидки берут!

— Откуда эта мука? — спросил Беленков, бросив удостоверения на стол.

— Американцы прислали целый эшелон. Мука аровская. Это так американский комитет помощи называется — АРА! Нам сказали, что после переписи голодающих муку будут раздавать по хуторам.

— Аровская!.. — Многозначительно заметил Беленков и замолчал, обдумывая какую-то мысль. — Ну ладно. Утром решим. Ночевать будете тут… Покажешь им, — кивнул он Федору.

В крохотном закутке с ситцевой занавеской вместо двери стояли две широкие скамейки. На стене висела темная фотография в деревянной рамке. От пола исходил едва уловимый запах чебреца.

— Постелитесь сами, — буркнул Федор. Он вышел во двор и закрыл ставни.

Полонский сел на скамейку, обхватив руками плечи. Напряжение, владевшее им с того мгновения, когда казак ткнул Левшина в грудь дулом обреза, схлынуло, и теперь он не чувствовал ничего, кроме тяжелой усталости, растекавшейся по всему телу.

Левшин стоял посреди комнатушки, сутулясь больше, чем всегда, и пальцы его длинных, с выступавшими кистями рук медленно шевелились. «Не обошлось, — думал Левшин. — Первый раз такое дело, и не обошлось. Теперь только локти кусать. По-глупому попались. Тот верно сказал — птахи». Ему вдруг вспомнились спокойные усталые глаза Глухова, и он беззвучно охнул и затряс головою, сморщив, как от зубной боли, длинное с резко проступившими рябинами лицо.

— Ты что? — тихо спросил Полонский.

— Да так… вспомнилось кое-что.

— Я думал — нездоровится. Не повезло нам с погодой.

— Я к этому привычный.

— А меня что-то знобит… Знаешь, я прилягу, пожалуй.

— Ложись.

— А ты?

— Что-то не хочется.

— Лег бы.

— Нет, я еще посижу.

— Ну, тогда садись ко мне. Места хватает.

Левшин, вздрогнув, сел рядом с товарищем. Полонский, посмотрев на занавеску, шепнул ему в ухо:

— Еще ничего поручилось. Беленков, кажется, поверил. Я думал, будет хуже.

— Подожди радоваться, — тоже шепотом ответил Левшин. — Настоящего допроса еще не было. Просто Беленков отложил это дело до утра. Утро покажет.

— Будем стоять на своем. И документы должны сработать.

Левшин медленно повернул к нему голову:

— Ты, верно, не боишься?

— Боюсь. Но стараюсь не думать об этом. Страх как болезнь, лучше ему не поддаваться.

Левшин посмотрел на него долгим задумчивым взглядом.

— А ты — молодец… Спи, — сказал он обычным, немного ворчливым голосом. —

Может, жар-то к утру и пройдет. Спи, а я еще немного посижу. Ты, Саша, не обращай на меня внимания.

АМЕРИКАНСКАЯ МУКА

Беленков был по натуре авантюристом. Война воспитала в нем жестокость. Та новая действительность, которая утверждалась на хуторах и в станицах Дона с приходом Советской власти, была чужда и враждебна ему. Став бандитом, Беленков испытывал завораживающее чувство ничем не ограниченной власти над жизнью и смертью людей. И чем отчетливее он видел прозрение казаков и близкую неизбежность своего конца, тем больше нуждался в доказательствах этой власти. Он напоминал морфиниста, который уже не может жить без ежедневных, все увеличивающихся доз наркотика, хотя и хорошо понимая разрушительную силу их воздействия.

Среди тех, кто явно или тайно выступал на стороне сил, боровшихся с Советской властью, Беленков пользовался репутацией боевика-эсера, имевшего немалые заслуги перед своей партией. В зиму восемнадцатого года, когда Савинков, член ЦК партии эсеров, приезжал на Дон, Беленков — тогда еще есаул — неотлучно находился при нем, сопровождая его как телохранитель во всех поездках. Он был свидетелем встреч Савинкова в Новочеркасске с Корниловым, Алексеевым и Красновым.

Очевидно, Савинкову, нуждавшемуся в надежных, преданных людях, понравился этот замкнутый офицер, с темными недобрыми глазами. Их разговоры принимали все более откровенный характер.

— Почему вы, Борис Викторович, пошли против большевиков? — спросил однажды Беленков у Савинкова.

— Я не считаю большевиков революционерами, — ответил Савинков. — Это монархисты наизнанку. Когда они узурпируют власть, революция погибнет. Так уже было во Франции. Только Учредительное собрание может дать России свободу. У нас с вами, есаул, нет выбора. Или мы, или они. Или — или. Будем бороться до конца. История нас рассудит.

Почувствовав митинговую высокопарность этой фразы, он заговорил простым, дружески доверительным тоном.

— Кроме того, Александр Игнатьевич, у меня есть мотивы личного характера. Моя старшая сестра была замужем за офицером. Это был тот единственный офицер Петербургского гарнизона, который 9 января отказался стрелять в рабочих. Помните, они шли с петицией к Зимнему?.. Единственный, отказавшийся выполнить приказ Николая II, — повторил Савинков. — Когда большевики пришли к власти, они его убили. Понимаете, мне было психологически невозможно перешагнуть через этот труп…

Савинков умолчал о том, что в октябрьские дни семнадцатого года он вместе с зятем пробрался в штаб Краснова, чтобы двинуть войска на Петроград. Из этой отчаянной попытки ничего не получилось, и Савинков бежал на юг, а зятю поручил нелегально вернуться в Петроград и формировать там белое подполье. Но его опознали революционно настроенные солдаты. Он был арестован и расстрелян…