Без риска остаться живыми
Шрифт:
Если бы не вражеские ракеты, которые теперь загорались совсем близко, а иногда даже дотягивали до этой стороны и повисали прямо над головой, пробираться лесом было бы куда сложнее. Река открылась вдруг. Просто в какой-то момент. зажглась очередная ракета, и разведчики увидели, что идут вдоль высокого обрыва, а прямо под ним, почти без прибрежья, лежит широкая лента черной воды. Из-за ночи и неровного фосфорического света ракет река казалась шире, чем была на самом деле.
Разведчики прошли немного выше по течению, чтобы обосноваться примерно посреди своего сектора, пока не наткнулись на удобную воронку у самого края обрыва. Это и предрешило их выбор. Хлопин только
– Спасибо, Иван, поблагодарил капитан Кулемнн.
– То-то я смотрю, ничего ты абы как не сделаешь. Спасибо...
Они подошли вовремя. Даже по тому, как артиллерия их дивизии вела беспокоящий огонь, стараясь разбередить противника, втянуть его в перестрелку (чтобы разведчики по вспышкам засекли огневые точки врага), было ясно: ребята изверились в успехе и сейчас только отрабатывают урок. Еще немного, еще чуть-чуть - и все бы прекратилось. Но, может быть, это только казалось разведчикам, или же так оно и было, но никто, кроме них, этого пока не уловил; а им подсказало опасение, что нашим такое безответное швыряние снарядов в никуда может быстро надоесть. Только немцы этого не почувствовали, не уловили критический оттенок этих последних минут-и ответили. Сразу в несколько батарей.
– Неплохой букет...
За весь час лейтенант, кажется, не обратился к Кулемину ни разу; и даже эта реплика была по сути без адреса, не требовала ответа. Почему он молчит? Почему не скажет ничего? Не спросит?
– из вежливости хотя бы... Это было непривычно Кулемину и, откровенно говоря, несколько отвращало его от лейтенанта, хотя Кулемин понимал всю эмоциональность и несправедливость такого поворота в своем отношении к Пименову.
Лейтенант Пименов между тем был весь погружен в дело.
Пристроив на коленях планшет, он наносил на стрелковую карточку огневые точки врага. Карточка была снабжена по краям фосфорными полосками. Они не давали желаемого результата, поскольку подсвечивали не всю карточку; по поводу этих полосок было принято острить; считалось, что на большее, чем мишень для шуток, они не пригодны. И вдруг Кулемин увидел, что лейтенант, оказывается, решил эту задачу удивительно просто: он согнул карточку таким образом, что верхний ее край нависал над остальной плоскостью; и достаточно было надвигать или отодвигать этот нависающий край - и ясно освещался любой участок карточки. Кажется, мелочь, но Кулемин оценил ее по достоинству. Ай да лейтенант! башковитый парень, - с удовольствием подумал он, хотя из личного дела Пименова знал это с первого же дня. Но одно дело - на бумажке прочесть, бумажка, известно, все вытерпит, что ни напиши, и совсем другое - убедиться самому.
Остается добавить, что такая "мелочь" говорила Кулемину значительно больше, чем если бы, например, лейтенант Пименов у него на глазах совершил геройский поступок. Чтобы совершить большое дело, полагал Кулемин, человек собирается весь. Все силы духовные и физические, ум, опыт, знания - все концентрируется в одну точку, и человек поступает так, как надо поступить в данных обстоятельствах; или, по крайней мере, как по его мнению надо поступить. А в мелочах он ведет себя импульсивно, непосредственно. В мелочах он не следит за собою. В них он весь, как на ладони. По ним-то и судить следует, что он за человек.
Вражеские батареи между тем, словно спохватившись, стали умолкать одна за другой. Наконец замолчала последняя. Наша артиллерия больше не настаивала, тоже перестала стрелять. И наступила тишина. Не просто ночная или, скажем, лесная тишина. Тишина переднего
– Ты погляди, лейтенант, - удивленно сказал Кулемии.
– Тучи-то растащило. Звезды.
– Вижу. И полчаса уже.
– Пименов помолчал, затем добавил с явно уловимой в голосе усмешкой: - Я вначале вон ту, голубую, что прямо перед нами, в воде заметил. Думал, немцы что-нибудь химичат. А потом вижу рядом еще. Пригляделся; отражение.
– Он еще помолчал.
– Очень гладкая вода.
– Это Вега.
– Знакомое название. В детстве когда-то слышал. Давно.
– А вон та яркая, видишь, справа, над самым лесом...
– Из себя такая оранжевая?
– Вот-вот. Это Арктур.
– А что она обозначает?
– Да в общем ничего, - неожиданно для себя самого смешался Кулемин. Красивая звезда... Есть в ней что-то такое...
Он поймал себя на том, что чуть было не стал распространяться об эстетическом волнении, какое всегда вызывала в нем звездная графика, о том философском умонастроении, о той приятной грусти, которые всегда дарило ему звездное небо. Названия созвездий звучали для него музыкой и вызывали длинную цепь приятных ассоциаций. Наконец, - и это было самым существенным - некоторые звезды были для него как бы вешками, напоминаниями о реальных, приключившихся с ним событиях. Но об этом знал только он один. Только ему они говорили об этом. Все было настолько личным: звезды в его окне - звезда в окне его любимой-звезда, на которую впервые обратил его внимание отец, ткнул пальцем и спросил:
а вот эту звезду ты знаешь, мой мальчик? Это Мира, что в переводе с латыни значит "дивная"; она то вспыхивает ярко, то совсем угасает; думаешь - нет ее, а она уже вновь горит; она дышит, она живет, совсем как человек; ведь и нам иногда не мешает перевести дух, не так ли, мой мальчик? чтобы собраться с силами - и снова за дело...
– Разве это возможно рассказать? Разве это возможно понять - если не имеешь подобного же опыта?.. Жизнь, если чуть отстраниться, иногда кажется смешной и глупой. От первого, поразившего мальчишечье воображение красивого слова "Мира", - к изучению латыни, а затем - итальянского, наконец - Ренессанса... А если бы не было той ночи и вопроса: а вот эту звезду ты знаешь, мой мальчик? как бы асе оно повернулось?..
– А вообще-то какие-нибудь звезды ты знаешь, лейтенант?
– Ну конечно, - невозмутимо ответил Пименов.
– Большую Медведицу знаю. И Полярную. Мне одной Полярной за глаза хватает. На все случаи жизни.
– Понимаю...
Этот практический подход, этот невольный меркантилизм... Имел ли право Кулемин даже молча, не высказывая вслух, винить Пименова? Нет, конечно. Что он видел, этот лейтенант?
– бон, окопы, минные поля, искаженные предсмертным изумлением лица часовых, пену в углах рта у пленных... А красота... Красоте надо учить. Может быть обязательно с детства... А если это действительно так?
– вдруг подумал Кулемин.
– Боже мой! ведь если это действительно так, сколько людей никогда не узнают, что это такое...
...Когда растаяла, сошла на нет его задумчивость, его вселенская меланхолия, - этого Кулемин и сам не заметил. Потому что, хотя мысли его были заняты вроде бы посторонними предметами, но уши слушали, а глаза смотрели; он непроизвольно делал свое дело, и в какой-то момент, очень плавно вся его нервная энергия сосредоточилась на слухе. Он ловил, ловил что-то неясное, скорее угадываемое... Наконец убедился: где-то далеко за рекой возник и неумолимо надвигался гул моторов. Положил руку на плечо Пименова, и тот, чуть слышно с пониманием отозвался: