Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину
Шрифт:
Эту мою гневную тираду он выслушал высокомерно скрестив руки на груди. Мало того, этот прохиндей с чужой сережкой в ухе и чужой личиной на лице, презрительно сплюнул мне на тапок чем-то красненьким и вынул из кармана трубку! Он сунул ее в рот и, пыкнув, произнес с хорошо отрепетированной интонацией:
— Ви нэ атвэтили на мой паследний вапрос, товарищ Тюхин. Па какой причине ви на него не атветили?
Я чуть не задохнулся от гнева.
— Слушай ты, сявка! — извергнув из себя сноп искр, вскричал я. — Зря стараешься, все равно не получится!
— Пачиму?
— Фуражечка
И с этими знаменательными словами я вытащил позолоченную бабскую зажигалочку и хлопнул ею о прилавок.
Слабая улыбочка счастья тронула его мертвецки сизые губы.
— Принес, да? Всо принес?
— Все?! Тебе что, мало моей жизни, моего паспорта, ювелирных украшений моей жены?..
— Прапыскы, — подсказал он.
— Что?! Что я еще должен тебе, сатанинское отродье, последыш сталинский?!
— Вах! — сказал он. — Шютишь, да? А дэньги?
— Деньги?! Какие еще деньги?
Он зацокал языком:
— Нихарашо, дарагой! Парашочки брал? Брал. Дэнги платил? Нэт. За табой долг, дарагой…
О, знали бы вы какой это был удар для меня, Тюхина! Могло ли быть что-либо еще более постыдное и непростительное для истинного лемурианца, чем нарушение Самой Первой, основополагающей заповеди Учения, которое и начиналось-то с фразы: «В начале было Слово, но недолго, ибо Слово подменил Долг».
В глазах у меня привычно помутилось. Колени, тупо нывшие от постоянного на них упадания, задрожали.
— Сколько? — чуть слышно прошептал я.
— Сам знаишь!
Увы, ну конечно же, я и понятия не имел. Я только лишь смутно догадывался.
— Часы хочешь? Золотые, идут…
— Идут?! — удивился он. — Куда?
— Тогда бери паспорт. Тебе же нужен твой паспорт?
— Типэр нэт.
— Может, челюсть? Веселая, сама поет…
— Всо шютишь и шютишь, да?
— Ну тогда чего, чего тебе, подонку, надо?
— Слюши, ти умный или дурак?
— Сам не пойму.
— Лымон каму нада, мине?
— У тебя есть лимоны?!
— У миня всо есть.
— Почем? — вспотев, спросил я.
— Нипачем, бисплатна, — и снял, сволочь, маску и гадко, совершенно недвусмысленно подмигнул мне. — Толка скажи «да», абними-пацилуй и всо тибе будит!
— Ты что, ты это… ты очумел, что ли?! — до глубины души потрясенный, прошипел я.
— Паркуа па? — голосом покойного Воскресенца вопросил мерзопакостный трансмутант. — Так ты, значит, вопрос ставишь: не превысил ли я своих поползновений? Но целовал же ты товарища Кондратия Комиссарова?
— Так ведь это же на кладбище, это же — в лоб! — вскричал я.
— Ну что ж, тогда поцелуй меня… в лобок! — ответил он целомудренным голосом Идеи Марксэновны.
Выхода у меня, как вы сами понимаете, не было.
— Эх, да чего уж там! — горестно вздохнул я. — Как говорится у нас, у экс-русских: «Долг платежом красен». Закрой, дорогой, глаза…
И он, дурачок, оказавшийся при ближайшем рассмотрении никаким не коварным чеченцем, а некоей совершенно ничтожной, недостойной даже имени собственного, политической фигуркой, оборотнем, поначалу пощеголявшим в революционерах, переметнувшимся в ортодоксы, а потом и вовсе черт знает
И на веки вечные, без срока давности, ибо стрелки на часах отсутствуют за ненадобностью! Вы слышите, где бы мы ни были, и сколько бы раз не умирали!..
Спокойно, без паники, господа! Душераздирающее повествование близится к неизбежной фините. Еще три Иродиады, сменяя одна другую, проскакали мимо, пока я не добрался наконец до своей фазенды. Все это время я искал трехэтажный особняк американского мультимиллионера, нашел же, как в пушкинской сказке, белую, из самана, то бишь говна, хасбулатовскую саклю с верандой, опознать которую мне удалось лишь по терему Веселисы. Нимало удивившись этому очередному фокусу пространственно-временного континуума, в просторечьи называвшегося Лимонией, я стряхнул с себя пыль странствий и, войдя в дом, сообщил моей хорошей:
— Увы, увы! Как и следовало ожидать, никаких лимонов тут нет и в помине!..
Ах, ну конечно же, ну разумеется, это была всего лишь шутка. Я стоял перед ней с целым ящиком взятых в качестве трофея цитрусовых. Но розыгрыш, к сожалению, не удался!..
По сей день он звучит в моих ущах — ее пронзительный вопль: «Люблю! Люблю!». До сих пор в глазах моих ее перекошенный страстью лик, ее воздетые, на фоне ковра с ружьем, руки, ее воспаленный, обожающий взор. Пожалуй, впервые в жизни я стал объектом чувства, сравнимого по силе разве что с ненавистью.
— Уйди, убью-уу! — вскричала она в третий раз и тут уж я не ослышался. Проклятые лимончики так и посыпались на пол.
— Голубушка, крепись! — пролепетал я. — Ну что же поделаешь, если к счастью только один путь — через кровь, через тернии, через мучительные и долгие страдания!..
— Фашист! И-изверг! — пытаясь дотянуться до бельгийской двухстволочки, взвизгнула Мария Марксэнгельсовна.
Что-то невообразимое, неописуемое творилось внутри ее титанического чрева. Будто трубы смертельной битвы трубили там отступление по всей линии фронта. Ошеломленный, я зажал двумя пальцами нос. Один-единственный звук исторгся из груди моей.
— О! — сказал я. Но этого было достаточно.
Опрокинув детскую кроватку, в которой спал Божественный Лемур, (в предбожескую пору свою, разумеется), она маленькой, но железной ладошкой рубанула меня по шее афедроновским способом и выбежала в Райский сад.
Дубина, кретин, — я подумал тогда, что она устремилась к своей новой подруге Констанции, промышлявшей, как мне стало известно из заслуживавших доверие источников, подпольными абортами, но Личиночка моя за клумбой с орхидеями, издав звук, резко вдруг свихнула влево, к нашему, сколоченному из фанеры, «скворечнику». Схватившись за ручку, она обернулась и, вся белая, вскричала — отчаянно, непримиримо, как героиня фильма про гражданскую войну: