Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину
Шрифт:
Тюхина мелко трясло. Хмель уже давно выветрился, остался один страх а ну как закемарит, свалится с бугорочка, или того хуже — вдруг да нагрянет в этот Богом забытый район чудовищная перепончато-крылая протобестия, истребительница генофонда нации! Уж больно эта унылая, окраинная местность напоминала Тюхину его навязчивый сон — помните — с унылым осенним пейзажиком, с бугорочком, с расклячившимся на нем голодранцем, который — и это Тюхин понял именно здесь, на поле — и чистом, и Троицком, и минном одновременно — который был никем иным, как он сам — Тюхин.
Смельчак был все ближе. Задрав слепое, в черных очках лицо, он шел прямехонько на потерпевшего, щупая снег перед собой
Зверь сам шел на ловца. «Ну же — ближе, ближе!» — как в засаде терпеливо, заклинал сидевший на корточках. Он уже набрал воздуха, чтобы гаркнуть… нет, чтобы шепнуть этому гаду — Ну, что-нибудь такое… такое этакое! — стой! — шепнуть ему, — гад, стой, стрелять буду! — но Брюкомойников, приблизившись так, что до него можно было доплюнуть, вдруг сам встал, как вкопанный и, выхватив из кармана бутылку, крикнул в небеса:
— Пане Тюхин, х-хотите верьте, х-хотите — нет: в-весь Город об-блазил! Н-нету н-нигде водки, только п-портвейн…
Тюхин чуть не подавился слюной от неожиданности, а жизнерадостный заика, не давая ему опомниться п-повел речь п-про к-какого-то Наждакова н-ну помните, п-пане Тюхин, ку-кудрявый такой, вы ему еще инст-трумент кулаком исп-портили? — что это, мол, из-за него, из-за Наждакова и вышла такая досадная задержка — п-отому что ч-черт его п-понес в эту С-сосновую Поляну, п-приехали, а т-анк и сломался, г-горючее, геноссе Т-тюхин, кончилось — и Брюкомойников, задыхаясь и всхохатывая, затароторил про какую-то совершенно неведомую Тюхину, но тем не менее горячо в него, в Тюхина, влюбленную Капитолиночку — н-ну п-помните, которая на столе голышом п-плясала?! — ничего, ровным счетом ничего ошарашенный Тюхин не помнил, а поскольку память с бодуна отшибало у него частенько, — верил и внутренне ужасался. Выяснилось, что Капитолиночка больше не сердится и даже — айн-цвайн — Брюкомойников выхватил из кармана граненые стаканчики — и даже шлет сеньору Тюхину — хрусталь с поцелуйчиком! — и он опять хохотнул, погрозил Тюхину пальцем — ох, и шалун вы по этой части, кабальего Эмский! — что она, Капитолиночка, баба классная, только, как все акробатки, и отравить, ежели что, может. А вот то, что вы, дорогой женишок, сидите на холодном сугробе, рискуя застудить свои мужские достоинства, это, сэр Тюхин, нехорошо, а если учесть на чем вы сидите…
— На чем? — белыми губами спросил Тюхин.
— А вы д-думаете — Н-на мине?! Н-на говне вы сидите, домнул Т-тюхин. — И, сияя, этот парфюмерный хлыщ в бабочке, с испанскими усиками, доходчиво растолковал незадачливому столпнику, что эти самые мины по полю понаклала все та же сволочная Птица Феликс, обхезавшая, по словам Брюкомойникова, почитай что весь Город, а посему — сказал, разливая, прозорливец — а посему давайте, дорогой будущий родственничек, выпьем сначала не за здоровье вашей невесты, а моей двоюродной сестры, а за дорогого и любимого Народного Героя-Освободителя, Его Благородие товарища Сундукова, Иону Варфоломеевича, беззаветно истребившего зломерзкую Залетную Гадину!
— Это как это? — прошептал Тюхин, держа в руке стаканчик с поцелуйчиком, то бишь — с губной помадой на стекле. — Как, когда, каким образом?..
— Еще
Тюхин хватил залпом. Снег, которым он машинально закусил, был горький, как соль «барбара». Тюхин вспомнил трос, перекушенный товарищем старшиной, и безоговорочно поверил. Всему, всему, елки зеленые.
— Эх, — затуманившись, вздохнул Брюкомойников, — эх, месье Тюхин, если б вы только знали, как мы с братом вам благодарны. Я ведь когда увидел вас на улице Дзержинского, у меня, поверьте, ноги подкосились от волнения!.. Ах, до чего же удивительная штука — жизнь, казалось бы, мимолетная встреча в подворотне, а каков итог: преображение душ, благодатная перемена участей! — что характерно, он произнес эту тираду ни разу не заикнувшись, а когда, взволнованный, снял очки, Тюхин с содроганием узрел на лице бывшего чечеточника кукольно-огромные, голубые — нараспашку глазищи, предвестники близкого расставания.
Язык у Брюкомойникова развязался. С изумлением Тюхин узнал, что встреча в подворотне вовсе не была роковой случайностью, что это коварный Кузявкин, пригласив двух братьев-стукачей, намекнул им на некие амстердамские бриллианты, якобы зашитые у него, у Тюхина, в плавках, что когда таковых не обнаружилось, собиравшиеся свалить за бугор братья-близнецы ужасно огорчились и даже — в сердцах — сняли с него, с Тюхина, пальто — кстати, как вы, товарищ Тюхин, часом, не замерзли? — он и руку уже из рукава выпрастал — и тут Тюхин — о, слюнтяй, размазня интеллигентская — отмахнулся: ладно, мол, потом! хотя сам же, придурок, поучал при случае других: дают — бери и беги, пока не передумали!.. Впрочем, чего уж теперь-то, после драки…
— А как сунулись в карман, — продолжал млеющий от радости Брюкомойников, — как обнаружили ваши, ребе Тюхин, еврейские корочки — силы небесные — с визой израильской — ну тут уж — форменная ханука, именины сердца! Мы тогда такой «семь-на-сорок», такую «хавунагилу» напару сбацаем!.. Эх!..
— Так ведь паспорт-то один был, — удивился Тюхин.
— Вот то-то и оно, что документик один, а счастья — два получилось! Мы, Витохес Герцлович, на морского кинули. Пальтишко досталось мне, паспорточек — моему братцу. Эх, поди, лежит сейчас на Мертвом море, принимает солнечные ванны!
«Знал бы ты, мудила, где он лежит!..» — поежился Тюхин, но виду не подал, промолчал, ожидая, пока Брюкомойников разливал по новой.
— А ваше-то счастье в чем? — спросил он, чокнувшись.
— А вот по этому поводу — второй тост, пане добродию! Давайте выпьем за нашего общего друга — дорогого товарища Афедронова, за его патриотическую душу, за его могучий удар! Узнавши, что мой братец свалил в Израиль, он так врезал мне промеж глаз, что я, херре Тюхин, там же, на Литейном, и ослеп, по каковому поводу и был удостоен персональных черных очков индивидуального подбора!.. Знаете, экселенс, какая у меня теперь должность?.. Слепец-поводырь! А посему — третий мой тост: за нашу с вами долгую и счастливую дорогу, ваше превосходительство, за светлый и широкий путь!
— Куда? — отдирая от задницы ледышку, поинтересовался циник Тюхин.
— Куда глаза глядят! — торжественно провозгласил собутыльник, глаза которого глядели точнехонько в небо.
Тюхина как обожгло: вот, вот оно! За грудиной когтисто сжало, да так, что от боли он чуть не задохнулся, но вытерпел, не выдал себя, даже попытался улыбнуться, правда, улыбка получилась горькой, еще горше, чем здешний снег.
Они выпили и пошли через поле — слепец-поводырь впереди, держащийся за хлястик собственного пальто В. Г. Тюхин — сзади.